Владимир Плющев - Владукас

Это известие не обрадовало меня. Я боялся, что на военном аэродроме мне не разрешат держать Беркаса. Поэтому я сказал маме:

— Сколько можно скитаться, мама? Поедем лучше в нашу Россию на своей лошади.

И стал уговаривать ее отказаться от работы на аэродроме.

Следующая ночь была неспокойной. Летали немецкие самолеты и где-то в стороне Шяуляя сбрасывали свой смертоносный груз. Бомбежка была такая сильная, что в домике Эйдентасов звенели стекла. Небо освещали ракеты и огненный дождь трассирующих снарядов. Всю ночь гремела канонада артиллерийской стрельбы.

А наутро мама пошла на работу и вместо аэродрома увидела поле, сплошь покрытое воронками от бомб, точно шахматная доска. Оказывается, прошедшей ночью немецкие самолеты разбомбили аэродром, и советская авиачасть вынуждена была срочно перебазироваться в другое место. Мама не встретила здесь уже ни одной живой души и вернулась к Эйдентасам. Мой Беркас был спасен. Теперь ничего не оставалось делать, как возвращаться на родину. Скитание по чужим углам всем уже порядочно надоело.

Йонас Эйдентас был избран председателем Совета деревни Лингаляй. Как лицо, представлявшее теперь власть вместо бывшего немецкого старосты, он достал для нас на каждую семью по пуду муки и немного сала на дорогу. Нам были выданы пропуска, удостоверявшие наши личности. На пропусках стояли круглые печати Шяуляйского горисполкома. (Эти документы сохранились у меня до сих пор.)

Мы запрягли Беркаса в какую-то широкую телегу, погрузили на нее наше барахлишко и отправились в Россию.

Возвращалось на родину нас три семьи: мы с мамой, Слесаревы и Кругликовы. К нам присоединился еще какой-то больной военнопленный из Орла, как он себя называл.

По пыльной осенней дороге, проутюженной гусеницами танков, медленно двигалась огромная подвода, заваленная мешками и узлами, на которых восседали восемь человек: трое женщин, двое мужчин и трое нас, ребятишек, — как кочующий цыганский табор! Кучером был одноногий дядя Ваня, уверявший нас, что знает дорогу в Россию, как свои пять пальцев. Так мы проехали километров десять через какой-то лес, и только начали спускаться с пригорочка — нас окликнул военный патруль, неведомо откуда взявшийся: кто такие? Куда едете?.. Проверил документы. Военнопленный был задержан, а остальным разрешили продолжать путь. Таким образом, нас осталось семеро.

По дороге без конца двигались машины с орудиями, танки, проходили колонны солдат, и нам часто приходилось сворачивать на обочину.

— Куда едете, земляки? — спросили нас однажды военные, сидевшие в открытом кузове широкобокого грузовика.

— В Россию, на Брянщину, — ответил дядя Ваня.

Военные рассмеялись:

— Пока вы доедете, и война закончится. Ведь до зимы вам ни за что не добраться, а зимой где лошадь кормить станете?.. И детишек заморозите…

— А что же делать?

— Железной дорогой надо ехать — вот что!

— Да кто же нас посадит на поезд в такое время?.. Да и платить нам нечем за проезд по железной дороге.

Грузовик остановился. Военные о чем-то посовещались, и один из них, как видно, старший, предложил:

— Если хотите, перебирайтесь к нам в машину. Мы довезем вас до ближайшей станции и поможем сесть в поезд.

— А лошадь как?

— Лошадь оставьте здесь. Зачем она вам?.. Хотя бы вон тому крестьянину, — военный кивком головы указал на литовца, пахавшего землю на понурой лошаденке, и добавил: — Он всю жизнь благодарить вас будет за такой подарок.

Все согласились с этим предложением — все, кроме меня. Я ни за что не хотел расставаться с четвероногим другом, к которому привязался всей своей детской душой. Со слезами на глазах я уговаривал взрослых не садиться в машину, а ехать, как ехали. Мама уговаривала меня оставить лошадь и сесть в машину, в кузов которой уже были заброшены наши узлы и котомки. Военные торопили. Разыгралась драматическая сцена, которая не известно, чем бы могла кончиться, если бы военные не стали действовать по-военному. Они подозвали литовского крестьянина, пахавшего землю, и приказали ему забрать себе подводу. Тут я понял, что от судьбы не уйдешь, и, скрепя сердце, согласился отдать лошадь. Сам проводил ее за придорожную канаву, и там, чтобы не видели взрослые, обхватил милого Беркаса за широкую бархатистую шею и поцеловал в морду.

И умный Беркас, казалось, понимал меня. Печально понурил голову.

Меня еле оторвали от лошади и чуть ли не на руках отнесли к машине и посадили в кузов. Машина затарахтела, и мы поехали.

На ближайшей железнодорожной станции Радвилишкис нам не удалось сесть на поезд при всем старании военных. Мы пересели на другую машину, которая привезла нас на соседнюю станцию Шедува, расположенную километрах в двадцати от Радвилишкис. Здесь нам кое-как удалось попасть в товарный вагон, в котором возвращалась домой после гастролей в воинских частях группа московских артистов. Поезд опять привез нас в Радвилишкис и оттуда по другой ветке железной дороги покатил на юго-восток, в сторону Вильнюса.

Теперь, когда жизнь была на колесах, которые катили на родину, хотелось скорее попасть туда, в родную сторонушку. Но дорога, как назло, шла какими-то длинными, кружными путями — через Восточную Пруссию, Польшу и Белоруссию. Так, уже доехав до Вильнюса, поезд, вместо того чтобы двигаться дальше на восток через Минск, Оршу, Смоленск, почему-то повернул на юго-запад, в Польшу, оттуда в Белоруссию, где тоже началось кружение. Из Полоцка нужно было ехать на Витебск и далее на Смоленск, а мы поехали к Невелю, входившему в Псковскую область, оттуда — опять на юг, к Витебску.

На одной из станций артисты сошли с поезда, решив добираться до Москвы на машинах, и в наш вагон набилось столько беженцев, что стало душно и тесно, как в то время, когда нас увозили на германскую каторгу. Женщины, дети, старики задыхались от спертого воздуха, вытягивали головы к открытым настежь дверям, свешивали наружу руки и ноги. Млели, разинув рты.

Я не выдержал и сбежал из вагона на открытую платформу, загруженную разбитой военной техникой, которую везли ремонтировать на тыловые заводы. Здесь же, на расковерканном железе, приходилось и спать. А уже наступили осенние студеные ночи, железо было холодным. Я замерзал, но в душный вагон, где ехала мама, возвращаться не хотел.

Днем на больших остановках бегал в ближайшие дома просить милостыню. Мне подавали кто что мог: корочку хлеба, половник горячих щей, вареную картофелину, а одна сердобольная старушка насыпала в мою кепку со сломанным козырьком несколько горстей ржи нового урожая. И мы с мамой таким образом поддерживали свое дорожное существование.

Подъезжая к Смоленску, еще издали увидели знакомый собор, возвышавшийся на пустынной горе. Радостно и жутко смотреть. На станции наш паровоз отцепили, предупредив всех, что до вечера никуда не поедем. Мама вышла из душного вагона, и мы с ней направились в город, где до войны жили наши родственники. А вдруг кого-нибудь встретим! Но города не было. Вместо него простирались груды развороченных камней, кирпичной крошки и изуродованные до неузнаваемости скелеты зданий, обугленные огнем и припудренные сверху пеплом и сажей. Обрывки трамвайных рельсов перевивались, точно жилы, вытянутые из некогда красивого белокаменного города-богатыря. Среди этого первозданного хаоса, дымящихся руин, как пещерные существа, копошились люди. Где они живут? Ведь нет ни одного дома. Правда, кое-где уцелела старинная крепостная стена, задержавшая уже многих иноземных захватчиков, лезших на нашу Родину. Чудом уцелел и Смоленский собор, служивший нам ориентиром, иначе бы мы с мамой заблудились на этом кладбище камней. Кое-где сохранились подвальные этажи домов, на стенах которых черной дегтярной краской намалевано огромное слово: «Бомбоубежище».