Владимир Плющев - Владукас

— И уйду!

— Попробуй, попробуй — пристрелю, как дезертира.

— Права такого не имеешь.

— Имею!

— Не имеешь. Красная Армия не расстреливает.

— Прикрываешься Красной Армией? А что ты сделал для нее?.. Что, я спрашиваю?

— Подводу дал, снаряды погрузил, а везти их в Радвилишкис не хочу. Там — немцы.

— Да не в Радвилишкис, а ближе…

— Все равно — там немцы. Слышь, их самолеты летают?.. Не хочу взлетать на воздух вместе с твоими снарядами. Не хочу, чтобы мои кишки висели на дереве, как елочные игрушки…

— Вот заладил: не хочу, не хочу… Поедешь, как миленький. А ну, садись на первую подводу! Приказываю!.. Попробуешь сбежать, то церемониться с тобой не буду…

— Сказал, не сяду, — и не сяду. А будешь угрожать, пожалуюсь вашему начальству. Это что же получается: немцы нам все угрожали, и вы — тоже?.. Отпусти лучше подобру-поздорову.

— Трус! Чтоб тебя… — разразился артиллерист, хватаясь за кобуру пистолета.

Дело принимало серьезный оборот, и крестьянин со страха попятился к кустам, за которыми стоял я и с любопытством смотрел, как разыгрывалась эта сцена.

— Только посмей, только посмей! — бормотал литовец.

— И посмею! — наступал на него солдат с решительным хладнокровием.

— Я… я буду жаловаться…

— Ха! Кому? На этом свете тебя уже никто не услышит, а на том — пожалуйста, отбивай челобитную хоть самому дьяволу, — не страшно. Сибиряки — народ не пужливый…

Мое любопытство моментально улетучилось.

— Дядя Павел! — закричал я и выскочил из-за кустов. — Ты же меня убьешь!..

Мы были хорошо знакомые Это он агитировал меня ехать на жительство в Сибирь: «Там делают пельмени — во́ какие вкусные!»…

Дядя Павел остолбенел, увидев меня, выросшего словно из-под земли.

— Пионер? — удивленно проговорил он, и глаза его заблестели радостью. — Вот кстати, сынок. Ты должен меня понять. Боеприпасы на второй батарее уже на исходе, начальник артснабжения убит, и меня командировали в тыл за снарядами. Мне удалось раздобыть семь подвод, загрузили их. В деревне Лингаляй я завербовал подводчиков, но они дорогой разбежались… Остался вот один, и тот отказывается. Дезертир несчастный!.. Помоги, сынок, отвезти на фронт боеприпасы. Лошадьми умеешь управлять?

— Конечно! — возликовал я, не ожидая, что мне привалит такое счастье.

Солдат совсем было оттаял, но вдруг брови его снова сдвинулись у переносицы:

— А мама не заругает? — озабоченно спросил он. — Надо бы ее предупредить. И вообще, это ведь опасная прогулка…

— Да не заругает, дядя Павел, — поспешил я заверить его. — И предупредить ее невозможно — она ушла в Шяуляй.

— А сам-то ты не боишься ехать?

— Нет.

— Э! — махнул рукой артиллерист. — Семь бед — один ответ! Молодец, пионер! Раз такое дело, залезай быстрее вон на ту подводу, заднюю, и поехали… А ты, — обратился он к крестьянину, — катись отсюда, пока цел. Дезертир несчастный!

Литовец ядовито ухмыльнулся, хотел что-то сказать, но не сказал, а только издал какой-то неопределенный звук, махнул рукой и сел на подводу, находившуюся в середине обоза.

Подвода, на которую я сел, была замыкающей. К передней направился дядя Павел. Пять остальных подвод, груженных артиллерийскими снарядами, остались без подводчиков.

— По коням! — зычным голосом скомандовал солдат-сибиряк, точно он повел в атаку эскадрон или даже целый кавалерийский полк. Лошади, очевидно, приученные к такой команде, задвигались, зафыркали. И сразу вся лесная поляна огласилась скрипом колес, треском ломающихся веток и криками дяди Павла: «Но!.. Поехали!.. Трогай, милые!..»

Я тоже покрепче натянул вожжи и, подражая ведущему подводчику, звонким голосом загикал, засвистел:

— Но!.. Трогай, милые!.. И вы, остальные там, — гей!..

Раздвинувшиеся ветки больно хлестнули меня по лицу, но я не обращал на это внимания, счастливый и обрадованный тем, что мне до самого фронта придется самостоятельно управлять подводой с важным грузом. Никакого страха у меня не было, очевидно, потому, что не понимал, какая дорога нам предстоит. Лошадь мне попала на редкость понятливая и послушная, гнедой масти, похожая на Беркаса, коня моего бывшего хозяина Йонаса Каваляускаса. Поэтому я тоже назвал ее Беркасом.

— Но, Беркас!.. Пошевеливайся!..

Обоз выехал на широкую лесную дорогу и, растянувшись цепочкой, направился в трудный и опасный путь. Кони шли мерным шагом, не отставая друг от друга, соблюдая одинаковую дистанцию. Как видно, они привыкли к таким рейсам. Я чувствовал себя на верху блаженства, и от избытка радостных чувств мне захотелось чуть-чуть пофантазировать.

Я представил, что везу обоз с боеприпасами на ту позицию, где воюет мой отец. Он израсходовал в ожесточенном бою с врагами последние снаряды, ему больше нечем стрелять, но он не сдается и готов идти в рукопашную схватку с противником, чтобы не отдать врагу Шяуляй. И вдруг в этот критический момент я привожу ему обоз с боеприпасами! Вот было бы здорово!

Не знал я тогда, что и эта моя необузданная фантазия была близка к действительности. Мой отец и на самом деле дрался за Шяуляй, причем тоже в районе станции Радвилишкис, где его часть заняла прочную оборону, когда гитлеровцы перешли в большое контрнаступление с целью захвата Шяуляя. Ничего этого я тогда, разумеется, не знал.

Фантазия о встрече с отцом настолько увлекла меня, что я не заметил, как над нашим обозом нависла черная смерть с фашистскими крестами на крыльях. Оглашая лес злобным, пронзительным гулом, она неожиданно свалилась на нас с неба, как коршун. Темные, едва заметные капли отделились от ее воющего тела.

— Сворачивайте в сторону! — крикнул дядя Павел и едва успел повернуть лошадь на обочину дороги, как раздался оглушительный взрыв. Подпрыгнула вверх земля вместе с деревьями, вывороченными из нее, точно помидорная рассада. Дико заржали кони и рванулись из постромков, готовые бежать, но тяжелый груз не пускал их, телеги цеплялись осями одна за другую. Меня, как пушинку, сдуло воздушной волной с последней подводы и отбросило в сторону, под большую березу.

Завершив налет, немецкий стервятник свечой взмыл вверх. Лес, казавшийся до сих пор пустынным и безлюдным, внезапно ожил. Из-за каждого неприметного кустика, дерева, холмика, ложбинки — ударили пушки, полетели в небо трассирующие пули, напоминая косой огненный дождь. Вокруг уходящего немецкого самолета вспыхивали и лопались белые дымки снарядов, будто раскрывались купола парашютов. Самолет вдруг сбавил скорость, на секунду застыл в неподвижности, точно раздумывая, что делать дальше, и камнем полетел вниз, потянув за собой шлейф черного дыма. Стрельба прекратилась. В лесу снова воцарилась тишина.

— Вы живы? — послышался с передней подводы знакомый голос.