Михаил Демиденко - Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!

И я пошла в университет, подала заявление на восточный факультет. Костя помог готовиться к экзаменам.

Потом я узнала, что у него не ладится с женой… Он ничего не скрывал. Не обманывал. Мы ведь были просто друзья, настоящие друзья. Не знаю, что давала ему моя дружба. Он говорил, что, когда рядом есть человек, который в тебя верит, жизнь приобретает смысл. А потом вдруг я заметила, что у него очень красивые руки…

У меня в жизни был только один авторитет — отец. И вдруг я поняла, что слова, брошенные Костей вскользь, стали для меня значительно больше, чем даже советы отца.

— Так брать путевки? — спросил Костя.

— Поедем! — ответила я. — Имею я право на отдых?

Костя поцеловал меня.

Сегодня уходят «Алтай», «Попов» и «Шевченко» через интервалы в тридцать минут. На пристани бегают толпы туристов, встречаются знакомые, желательные и нежелательные, кто-то передумал в последнюю минуту ехать… Обычная сутолока перронов. Тут же группа «диких» пассажиров, пристают: «Нет лишней путёвочки?»

Путёвки дешёвые. С питанием, с постелью — тридцать-сорок рублей, каюта люкс — пятьдесят. Платить-то надо одну треть — остальное заплачено профсоюзом. Два парня решили спекульнуть: в стороне от профсоюзной массы просят за путевки номинальную цену. Одного я знаю: Женька, кончил в том году Штиглица, вечно отирается на Невском, корчит из себя непризнанного художника. У него явно «коммерческая жилка». И талант, наверное, есть… Он считает себя абстракционистом, пишет «картины»: «Мыс лазури» — голубые пятна с красным, «Космическое рвенье» — тёмно-красный тон с жёлтыми пятнами… У него вечные неприятности из-за «таланта». Ещё на втором курсе его побили прямо в зале Эрмитажа на выставке Пикассо. Он чего-то стал проповедовать, рядом стоял школьник. Школьник слушал, слушал да вдруг как заорёт: «Стиляга!» Женька ему по шее… Другие посетители Женьке по шее. На танцах Женька гордился синяком. Он мне показался интересным. Я даже ходила к нему на свидание — на тот же самый Невский. Меня удивило, откуда у него деньги? Приглашает в «Восточный», а нигде ещё не работает. Секрет оказался простой: у них что-то наподобие кустарной мастерской по изготовлению брошек из дерева.

Его дружок Низов был «коллекционером» этих самых брошек. Показывал ценителям коллекцию, долго ломался, набивал цену, клялся уникальностью, потом продавал. Мне подарили кусок коры с головастиком. Я так ни разу и не надела… Почему-то стыдно было. Римка выпросила. Римка вообще модница. Два дня ходила на лекции с бутылкой пива, всё выбирала, с какой лекции удрать в парикмахерскую. И удрала с «веньяня». Группа-то — шесть человек. Преподаватель, конечно, заметил, сообщил на кафедру. Переводили мы отрывок из «Шицзина» — на употребление иероглифа «чжи» то как грамматической частички, то как местоимения, то как глагола. Потом на зачёте преподаватель припомнил ей «чжи» во всех значениях.

Увидев меня, Женька немного смутился.

— С кем это ты? — многозначительно подмигнул он. — Замуж вышла?

Я сказала, что еду со знакомым.

— Понятно! — ухмыльнулся он. Пошляк!

Костя взял меня под руку, и мы по сходням перебежали на теплоход «Шевченко».

У нас второй класс. Окна выходят прямо на нижнюю палубу. Каюта маленькая, теснее железнодорожного купе. Соседи — рабочий с женой. Оба пожилые, оба с Кировского. Они как дети радуются, что удрали от домашних, перевернули всё купе, застелили постели и себе и нам и начали знакомиться.

Костя сказал, что мы муж и жена…

— Давно замужем? Дети есть? — заинтересовалась женщина.

Я не могу врать… Есть что-то унизительное во вранье. Кому какое дело, что мы не муж и жена, что едем на два дня в путешествие?.. Кому какое дело? И почему я должна скрывать, стыдиться? Почему я должна, как преступница, оглядываться по сторонам, чтоб никто не увидел, чтоб не было омерзительных улыбок, как у Женьки? Он спекулировал профсоюзными путёвками, а ещё улыбался снисходительно, точно я его соучастница.

Мы вышли на верхнюю палубу. По палубе прогуливались пассажиры и с нескрываемым чувством превосходства поглядывали вниз, на пристань, на тех, кто не уехал, кому не досталось путёвки. И вдруг я заметила, что все ходят парами…

Надо было ехать компанией. Девчонок позвать, ребят, гитару… Так надо ездить на острова. И веселее, и не будет этого противного чувства, точно любовники — едем куда-нибудь подальше от любопытных взглядов посторонних людей, и врать бы не пришлось, что муж и жена.

Я заметила, что Косте тоже было не по себе.

— Давай пойдём в каюту, — сказала я. — Подождём, когда пароход поедет. Тогда и выйдем подышать свежим воздухом.

— Правильно! — обрадовался он.

Мне почему-то от его слов стало грустно… Он-то чего боится? Первый раз за всё время нашего знакомства Костя был какой-то неестественный, нервный. Вроде стеснялся, что я с ним еду…

Кто знает, где начало, где конец любви? Есть уголовное право, есть право на образование, отдых. А кто скажет, когда есть право любить или ненавидеть? Где начинается подлость, где пошлость, где настоящее, о котором не стыдно крикнуть на всю Неву? Самоотверженность принимают за распущенность, а распущенность прячут под застенчивость. Где черта «льзя» и «нельзя»? И как уметь сказать «нет!», когда все «да»? А надо сказать «нет», и будет ночь, солнца уже не будет. Я не могу сказать «нет», дайте мне силу, чтобы сказать это спасительное безутешное заклинание.

Заиграли репродукторы. Пароход плавно отчалил и пошёл вверх по Неве, мимо лесопарка, мимо часовни, поставленной на месте разгрома шведов Александром Невским.

Потом мы вышли опять на палубу. Было уже темно. На корме в салоне хор пассажиров пел песню про парня в сапогах… Певцы все в модных туфлях, а пели про парня в сапогах… Из темноты вынырнули огни. Экскурсовод по радио рассказал, что здесь шли бои… Горсточки красноармейцев сдерживали полки фашистов. Горсточка на правом берегу, горсточка на левом, несколько человек в развалинах крепости Орешек. И если бы не эти красноармейцы, не ехала бы я сейчас на теплоходе, не пели бы пассажиры в модных туфлях про парня в кирзовых сапогах. Ничего бы не было, никаких чувств…

Луч прожектора вырвал из темноты развалины Орешка. Песня в салоне смолкла. Лишь репродуктор славил героев, которым мы обязаны и радостями и болью — жизнью…

С Ладоги ударил ветер. И теплоход вздрогнул от волн. Далеко остались красные глаза буйков. Кругом ночь и вода. Что-то ждёт меня за синим морем? Волны и ветер спрашивают меня, а я спрашиваю их.

Теплоход стоял, пришвартовавшись в глубине фиорда. Гранитные скалы взлетали на головокружительную высоту. На мраморной ладони берега пригрелся скит, сверкая позолотой купола.