Михаил Демиденко - Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!

Пассажиры просыпались… По одному, группами выходили на палубу и молча смотрели на скалы. Перед ними был остров Валаам.

Был солнечный осенний день. Было тепло и грустно. Лето прошло… Это чувствовали люди и лес. Особенно лес. Березы желтели, покраснел клен, сосны роняли шишки и пушились иглами.

Накинув пальто, Кира Лебедева тоже вышла на палубу, долго смотрела на берег… Есть что-то гипнотическое в тишине. Здесь было тихо. Неестественно тихо, как в музее. Лишь ритмично плескались волны, гортанно вскрикивали чайки.

Завтрак прошёл без суеты. Люди сошли на берег. И неожиданно раздался крик — из третьего класса появились парни с аккордеоном. Никто не кричал, парни разговаривали, смеялись, но их голоса кричали эхом в фиорде, перекручивались, снова напоминали о себе.

— Э-ха-ха! Ха-ха! — не выдержал кто-то напряженной тишины.

«У-у-у… Ха-ха… Хи-хи… И-и-и…» — захулиганили скалы. И сразу гипноз пропал. Люди задвигались, заспорили, самые нетерпеливые полезли с вопросами к экскурсоводу. Заиграл аккордеон…

запели тоненько девушки.

забасили в ответ парни.

«Изая убка… Убка… А-а-а…» — передразнили скалы.

Экскурсия началась.

Было два маршрута — протяжённостью десять и шестнадцать километров. Костя и Кира пошли с группой, которую возглавлял инструктор с университетским значком.

— Товарищи, — предупредил экскурсовод, — не отставайте!

Группа сразу растянулась… Последними шли ребята с аккордеоном. В футляре из-под инструмента у них было вино — зелье, когда-то проклятое на этом острове. Ребята орали песни и выбирали место, где бы можно присесть до восьми вечера, до того момента, когда теплоход пойдёт обратно в Ленинград.

— Зря! — показал Костя на футляр. — Лучше бы послушали историю этого острова. Вы знаете, что это за остров?

— Знаем! — сказал аккордеонист. — Валаам… Тут монахи жили. А нам в монастырь ни к чему: мы в бога не верим.

Неожиданно впереди заблестела вода. Берег с разбегу падал в Ладогу.

— Самое глубокое место Ладоги, — донёсся голос инструктора. — Приблизительно двести сорок метров. Здесь целый архипелаг. Вон на горизонте — ещё один остров. Валаам — самый большой.

— Приблизительно мне здесь нравится! — сказал парень с футляром от аккордеона. — Красотища! — Он поставил футляр с бутылками и полез на поваленную ветром сосну фотографироваться.

— Остров, — продолжал экскурсовод, — издавна был местом культовых обрядов. Капище Велеса… Поклонялись языческому богу.

Кира разулась. Она забыла взять из дому тапочки, а на шпильках по камням идти было неудобно, да и жалко туфли. Приятно холодило ноги. Она рассеянно слушала рассказ об основании когда-то, в десятом или одиннадцатом веке, православного монастырского братства, о набегах шведов.

Много раз монастырь сжигали, монахов убивали, но проходили годы, и опять появлялись на острове труженики в рясах, творили молитвы, строили скиты и обрабатывали, обрабатывали тощий слой земли на гранитной плите.

Все было первозданным в этом уголке острова. Наваленный штормами лес, скалы, мох, как покрывало, застилавший гранит. Теплоход машиной времени перенёс Киру на много лет назад. Своеобразный заповедник истории. Здесь чувствуешь себя современником Великого Новгорода.

Кира думала о прошлом… Алексей Толстой, когда писал роман «Пётр I», бывал в этих краях. Заповедник истории. Древняя Русь. История — это овал лица, разрез глаз, цвет кожи и волос, живая речь… Это мать матери, отец отца…

Кира была обыкновенной русской девушкой, маленького роста, худенькая. Тёмно-русая коса давно осталась в парикмахерской, к великому огорчению бабок и парикмахера.

Кира с удивлением узнала поля с овсами, скирды, поляны и разлапистые сосны. Она почти всю жизнь прожила в городе, не знала, как зеленеет овёс, но если бы её спросили, она бы безошибочно сказала, что это поле — с овсом, а это — с клевером, что за поворотом дороги будет пруд, заросший лилиями, а в пруду водятся щуки, караси… Всё знакомое и виденное… Где? В букваре или на даче? Она не знала, где она видела эту землю, но она чувствовала, что это её родное… Она была в Эстонии… И те же березки, и то же небо… И никогда при виде тамошних полей и аккуратных домиков у неё не возникало такого чувства близости, изумления и боли, точно издалека вернулся домой.

И вдруг она подумала, что, когда назначала свидания у кинотеатра «Титан», она назначала как будто бы здесь, у куста рябины. А когда приходил Женька, неунывающий и остроумный, в американском ярком свитере, рябина пропадала, и пропадало желание встречи.

— Зря Женька продал путёвки, — сказала Кира. — Он бы увидел… Рано или поздно он увидит. И станет стыдно за себя…

И оттого что Костя понял, о чём она хотела сказать, ей стало легко и Костя показался самым близким человеком на земле.

— У меня был товарищ, — сказал Костя. — Борька Омелин. Называл себя Бобом. Он говорил, что сестры Фёдоровы — анахронизм, «жалкий вопль безысходного прошлого». От хора Пятницкого его тошнило. Честно, без игры… И вот Боб попал за границу. На целых три года. Ну, думаю, всё, кончен человек… Откомандируют за аморалку, из комсомола попрут на вороных… Приехал. Слышишь?

— Да!

— Устроил вечеринку. Боб пластинок привёз. Ну, мальчики и девочки в Европу играют, гляжу — Боб грустный. Вышел в коридор. Я за ним. Сидит, курит, приглушил репродуктор и слушает выступление Воронежского хора… На всю жизнь наелся заграницей…

Дорога привела к новому фиорду. На скале белел монастырь. У монастырской пристани разгружались баржи с мукой, цементом, на лебёдке осторожно спускали новый дизель для электростанции.

Подождали, пока подошли отставшие.

— Товарищи, — предупредил экскурсовод. — В монастыре дом инвалидов Отечественной войны. Просьба не шуметь.

И опять люди затихли, почувствовали гипноз тишины, толщу времени и невольное уважение к белым стенам, сложенным пускай монахами, пускай измученными верой и бдениями, слепыми в своей вере людьми, но бесконечно трудолюбивыми, именно трудолюбивыми. Это то, чему отдается дань памяти — труду, единственной силе, на земле созидающей, но которая может превратиться и в зло, если вся энергия бесконечного подвига отдаётся на помыкание одному человеку.

История острова была потной, полуголодной, в вечной борьбе с искушениями; люди страдали во имя счастья — и травили в себе это счастье, молили бога ниспослать им вечную любовь — и подавляли в зародыше эту самую любовь, пытаясь разрезать любовь на две неразделимые части — духовную и плотскую, не понимая, что гармония в таком случае немыслима, ибо не могут зеленеть листья, если корни не пьют влагу земли. Они говорили: «Чудес много, всюду чудо: гора стоит — чудо, лес на камне растет — предивно», — и умерщвляли без содрогания это чудо в самих себе.