Андрей Неклюдов - Звезда по имени Алголь

А в это время пограничники — я и Гришка — шли в темноте с фонарём и своими верными «пограничными овчарками». «Овчарки» вдруг насторожились и натянули поводки-верёвки. Да и сами мы с Грихой услышали какой-то слабый скулёж. Мы припустили вперёд, да так бы и проскочили мимо, как вдруг сбоку от нас распахнулись дверцы колодца-отдушины. Оттуда светлым комком выскочил Вьюн, волоча за собой вцепившегося в него Пашку. И пока мы скручивали и вязали руки шпиону, его пёс весело скакал вокруг нас и лизал морды нашим почтенным «овчаркам».

— Эх, ты, предатель! — выкрикнул Пашка чуть ли не со слезами.

С того дня Пашка перестал защищать Вьюна. И все его называли теперь «предательский пёс». Его награждали пинками, старались при делёжке дать меньший кусок, чем остальным (хотя он, разбойник, успевал урвать пайку у какой-нибудь нерасторопной собаки). Но как мы ни гоняли его, он всё равно не отставал от нашей весёлой компании. И всем давно хотелось как-нибудь проучить этого предателя по-настоящему…

Однажды мы отправились на карьер.

Это был средних размеров водоём с подозрительно зелёной водой (хотя мы в ней всё равно купались), с длинными мокрыми языками намытого песка и жёлтыми песчаными холмами по берегам.

Мы кидали друг в друга кусочками глины, а сопровождающая нас собачья братия носилась вокруг, грызясь игриво между собой и полаивая. Вьюн, как всегда, мелькал и тут и там. Хватал зубами какого-нибудь соплеменника и мчался в сторону, призывая догонять его. Скоро вся свора оказалась на другом берегу озера. Они как будто совсем забыли про нас.

А из-за горы в это время вышли два охотника с ружьями за спиной. Один был пожилой и хмурый, другой молодой, с весёлыми, озорными глазами.

— Ваши собаки? — спросил у нас молодой.

— Да, наши, — твёрдо ответили мы.

— Ну, раз они ваши… — протянул охотник как будто с сожалением.

— Ладно тебе, — проворчал пожилой.

— …А то бы мы стрельнули какую-нибудь, — договорил молодой.

Мы переглянулись и… прочли в глазах друг друга одну и ту же осторожную, подпольную мысль. Потом мы глянули на Пашу. Он молчал… И тогда Гриша сказал:

— А вон тот светлый, самый шустрый — не наш.

Да, это был удобный случай рассчитаться с Вьюном за всё, за все неудобства, что он нам доставлял. Проучить его за вечную глупость, приставучесть, за предательскую натуру…

Но, по правде сказать, мы не до конца верили в возможность такого сурового наказания. Ведь собаки были далеко. А сам Вьюн носился так, что легче, наверное, было попасть в муху, чем в него. Ну бабахнут, попугают псов. А мы посмеёмся.

Охотник снял с плеча и вскинул ружьё (может, он всё-таки шутит?). И вдруг, как по команде, наши собаки бросились врассыпную. Но больше всего меня поразил бестолковый Вьюн. Он всё понял. Понял, что опасность грозит именно ему. И припустил прочь от водоёма с невероятной скоростью, жалобно при этом повизгивая.

И мы уже начали понимать, что совершаем что-то ужасное.

— Вьюн! Дяденька-а-а! — одновременно крикнули Гришка и Паша.

Но в ту же секунду громыхнул выстрел. Он почти оглушил нас, эхом отразился от песчаных холмов. Звон в ушах слился с пронзительным собачьим визгом, похожим на отчаянный плач. Вьюн на всей скорости перекувырнулся через голову и замер.

Охотники переглянулись (молодой — с торжеством, пожилой — с укоризной) и отправились своей дорогой. А мы побежали по берегу, огибая озеро.

Вьюн лежал бездыханный, с прикушенным оскаленными зубами вывалившимся белым языком.

Потрясённые, мы сгрудились вокруг, не решаясь взглянуть друг на друга и не желая выдавать друг другу свои чувства.

— Что, доигрался? — не то хмыкнул, не то всхлипнул Гришка.

Я же не мог отвести взгляд от этого непривычно белого, прокушенного, с сине-бордовыми дырками языка, от вытаращенного глаза. Глаза, что ещё минуту назад был живым, блестящим, чёрным, хулиганским, а теперь стал голубовато-мутным, точно холодец. Я не удержался — присел и опасливо потрогал одеревенелые лапы — те, что не знали прежде покоя… И во мне мелькнуло подозрение, что как раз это мы и хотели увидеть — увидеть, как живое становится неживым. Что ради этого мы пожертвовали Вьюном. И это превращение живого в неживое оказалось таким простым!.. Был живым, носился, лез лизаться, неприлично подёргивался… И вот один миг — и он уже никогда не будет ни бегать, ни лизаться, ни вертеть хвостом, ни тащить за собой из засады «шпиона» Пашку.

И в то же время за этой видимой простотой я смутно ощущал что-то такое, что не умещалось в моей голове — какую-то непостижимую космическую тайну. Тайну смерти, от которой ничто живое на земле не убежит, как бы быстро ни бегал, и не спрячется, как бы умело ни прятался.

Лежащая сейчас перед нами окоченевшая тушка с оскаленными зубами, с кусочками ещё влажной глины на когтях лишь отдалённо напоминала нашего нелюбимого всеми Вьюна. А где же он сам?..

Нет, наверное, я всё-таки не думал ни о чём таком. Скорее, все эти полумысли-полуощущения пришли ко мне позже. А тогда я весь был переполнен горечью. Это как если разобьёшь по неловкости, по глупости, из дурацкого любопытства, какую-нибудь фарфоровую или стеклянную фигурку — и никогда уже не сложить из бесформенных осколков прежнюю вещицу. И не вернуться назад по времени, чтобы удержать себя от неосторожного действия.

Я смотрел на тусклый глаз-студень, глаз-желе, и мне было особенно горько оттого, что это сделал я. Не охотники, не картечина, а именно я, моя злая воля. Нет, хуже: моё предательство…

Помню, что остальные собаки, опять собравшись вместе, обошли стороной место убийства и до самого дома держались от нас особняком. Они как будто перестали доверять нам, будучи свидетелями нашего предательства.

Но конечно, очень скоро они простили нам это, как вообще прощали всё.

Мы же никогда больше не вспоминали вслух Вьюна, даже не произносили его имени, как будто его и не было. Знаю только, что Пашка на другой день сходил на карьер и похоронил убитого. Я тоже почему-то там оказался и видел из-за холма, как он копал ямку куском доски, оглядываясь по сторонам, точно злоумышленник.

И всё же из всех наших собак тот, самый нелюбимый, пёс запомнился мне больше других. Я думаю, запомнился на всю жизнь.

Эта история приключилась, когда мне было двенадцать лет.

Во дворе нашего дома строители оставили смолу. Кучу чёрной блестящей пахучей смолы. Её ещё называют гудроном. В общем, то ли забыли про неё, то ли она оказалась лишней, не известно.

Это были большие угловатые куски. Лето выдалось жарким, и они стали плавиться, точнее, размягчаться и медленно, незаметно для глаза расползаться по двору. Я читал, что с такой скоростью, медленнее улитки, движется ледник. Только ледник белый, а смола чёрная. И к леднику не прилипнешь…