Андрей Неклюдов - Звезда по имени Алголь

— Точно! — поддакнул Дубасин.

— Когда это Броня Андреевна говорила такое? — насторожился Семён.

— Как это «когда»?! Только что на уроке она рассказывала нам про первобытного человека. Ты где был?

— Разве была история? По расписанию же математика…

— Проснулся! — засмеялись вокруг. — Урок заменили, ты что, с неба свалился? А ещё гений!

— Какой он гений?! С чего вдруг? — выкрикнул Филькин. — Его же не обмеряли!

— Надо обмерить, обязательно надо обмерить, — забеспокоился Дубасин.

Однако в эту самую минуту раздался звонок.

— Ладно, — решили все, — после урока обмерим.

Семён Никаков сидел, склонившись над партой. От недавнего ощущения собственного величия и торжества мало чего осталось. Он украдкой ощупывал свой лоб, и ему воображалось, какой поднимется хохот, если его коэффициент гениальности получится меньше ноля целых четырёх десятых. И ещё ему было странно, как это целый урок истории выпал у него из головы…

Тут он почувствовал толчок в бок. Светка Мямлина с округлёнными глазами знаками показывала ему в сторону доски. Ничего не понимая, Семён повернул голову и увидел, что учитель математики Геннадий Сергеевич смотрит на него в упор.

— Ну? — сказал учитель.

— Что? — спросил Семён.

— Отвечай на вопрос.

Возникла пауза. В классе послышались смешки.

— Да-а, Никаков, — вздохнул Геннадий Сергеевич, — у тебя, я вижу, хроническая рассеянность, прямо как у гениев. Садись.

Под общий смех Семён сел, но тотчас же хлопнул себя ладонью по лбу. «Рассеянность! — едва не закричал он. — Вот показатель гениальности! Нужна поправка на рассеянность!» Он схватил листок бумаги, калькулятор, ручку и, словно боясь упустить момент озарения, принялся торопливо нажимать на клавиши и записывать цифры.

— «Аш», то есть фактор гениальности, — едва слышно бормотал он, — равняется: к «иксу» (коэффициенту гениальности) прибавить «икс», умноженный на «цэ», где «цэ» — отношение времени пребывания человека в рассеянном состоянии… к времени его пребывания в состоянии бодрствования…»

Разумеется, он ничего не слышал и не видел из того, что происходило на уроке. Да и какое это имело значение! Ведь он, Семён Никаков, выводил новую, теперь уже окончательно верную формулу человеческой гениальности!

Часто на уроках ОБЖ (кто не знает, это обеспечение безопасности жизнедеятельности) нам говорили, что мы живём в тревожный век катастроф, аварий и несчастных случаев. Учительница рассказывала, как надо в этих случаях действовать, как спасаться самому и спасать других. Я сидел и думал о том, кого бы я стал спасать. Первым делом, конечно же, моего друга Кудрика — Вальку Кудряшова. Я представлял себе, как буду тащить его на спине, раненого. Его ноги будут безжизненно волочиться по земле (я не раз видел такое в кинофильмах). А вокруг — огонь, взрывы! Я задыхаюсь от дыма, но тащу! Я сочинил про это целую историю и пересказывал её Кудрику несколько уроков подряд, так что Тина Николаевна нас рассадила.

— Хватит, друзья, — сказала она. — Моё терпение лопнуло, — и пересадила меня на свободную парту. Но мы надеялись, что за хорошее поведение нам разрешат опять сесть вдвоём.

А потом появилась эта новенькая — Вика, и её посадили с Кудриком.

— Теперь уж нам вряд ли вместе сидеть, — уныло проронил Валька на перемене, накручивая на палец чуб, который у него вечно топорщился.

— Надо что-то придумать, — сказал я.

Мы оба задумались и замолчали на целых минут пять.

— Придумал! — воскликнул я наконец и хлопнул Кудрика по плечу. — Ты её заболтаешь!

— Как это? — уставился на меня приятель.

— Ты станешь с ней болтать! Ещё больше, чем со мной. И тебя от неё пересадят опять ко мне, потому что других мест нету!

Кудрик в порыве восторга запрыгнул мне на спину, и я побежал с ним через весь класс, как будто он был раненый.

— А если её пересадят к тебе? — спросил Валька, когда я сгрузил его в санитарную машину (то есть на парту). — Ничего ж не изменится.

— Хм, — потупился я, но тут же смекнул:

— Тогда я стану с ней болтать!

Так и решили. На следующем уроке я приготовился и стал ждать: сейчас Кудрик начнёт! Ждал, ждал — не начинает. Сидит, слюнявит палец и приглаживает им чуб.

— Ты что?! — набросился я на друга после звонка. — Почему не болтаешь?

— Почему-почему… — проворчал Валька. — Потому. Про что мне с ней болтать? С тобой — понятное дело, обо всём можно, а с ней?

— Про что угодно! — сказал я сердито. — Мели всякую чепуху.

Начался следующий урок, а Валька опять молчит, точно онемел. Тогда я кинул в него резинкой, чтобы он повернулся, и давай ему знаки всякие делать. Тычу пальцем в окно и изображаю двумя руками круг — мол, говори про солнце, про погоду. Потом попрыгал пальцами по парте, изобразив птичек. Ну давай действуй!

Кудрик шмыгнул носом, поёрзал на сиденье, наконец повернулся к новенькой и, кивнув на окно, что-то промямлил. Та посмотрела на него не то удивлёнными, не то испуганными глазами.

— Ну что? — подошёл я к другу после урока.

— Сказал ей, что, если в нашей школе террористы взорвут бомбу, нам придётся прыгать из окон на клумбу.

— И что она?

— Сказала, что не допрыгнет.

Назавтра дело пошло лучше. Валька шептал громко (как договаривались), так что я даже слышал некоторые слова:

— …а Мишка — р-раз! А оно как шарахнет! А мы бежать! А Мишка…

Молодец!

В тот день Кудряшов заработал три замечания в дневник, и Тина Николаевна сказала, чтобы он пригласил в школу кого-нибудь из родителей.

— Ещё немного, и меня из школы выпрут, — пожаловался он мне. — А ей хоть бы хны!

— Балбес, ты один болтаешь. А ты к ней приставай, спрашивай чего-нибудь, чтобы она тоже болтала, — поучал я.

Дни стояли весенние. Валька с Викой сидели против окна, и когда солнце озаряло их головы, то казалось, волосы на них вот-вот вспыхнут и мне придётся их тушить.

Кудрик шептался теперь с соседкой постоянно, у него это получалось совершенно натурально. Уже и Вика получила несколько замечаний, и я ждал: ещё малость — и их рассадят.

Как-то в эту пору я взял у Вальки тетрадку по русскому языку, чтобы сверить домашнее задание. Я листал тетрадь друга, с удовольствием отмечая, что его почерк очень похож на мой, как вдруг изнутри выскользнула на парту фотография. Из тёмной глянцевой глубины, чуть склонённое набок, на меня глядело девчоночье лицо. Лицо Валькиной соседки! Какое-то время я смотрел на изображение, пока мне не показалось, что стыдно так пристально рассматривать человека, даже на фотоснимке. Я прикрыл фотографию ладонью, но сквозь пальцы выглядывал лукавый, как мне чудилось, глаз.