Мария Конопницкая - Ласточка и другие рассказы [Совр. орф.]

О. — Мой дорогой мальчик, это был очень, очень красивый сон.

Л. — Но еще не конец, папа.

Вдруг все как-то потемнело, смешалось, какой-то вихрь пронесся по полю и закружил песок. Тогда и жаворонок улетел, и солнце покрылось тучами, и все поле изменилось совсем. Когда ураган прошел, я увидал, что по дороге идет рыцарь. На нем было оружие, блестящий панцырь, кольчуга из проволочных колец и железные перчатки. В одной руке он держал меч, в другой — узду. Шлем покрывал его голову, на груди у него блестели латы. Конь рыцаря тоже был покрыт доспехами и шел тихо, весело фыркая. Минуту рыцарь ехал молча, а потом запел. Его голос был, словно лязг железа и шум крыльев огромных птиц. Он пел о битвах, о своем замке, который нужно было охранять от грабежей, об обидах, которые терпят бедные землепашцы, о пожарах и бедствиях. Он пел о грабежах богачей, о неприятельских пленниках, о боевой добыче, о славе. И когда пел он, мне казалось, отец, что я слышу где-то крики и визг, и звуки труб, и бой барабанов, и мольбы о помощи. Когда начали звонить колокола, рыцарь снял шлем, и я с удивлением увидал, что это был тот же пахарь, только изменившийся несколько в этих военных доспехах. И звон колоколов разносился так далеко и мощно, славя рыцаря и его великое мужество; но вдруг один из колоколов лопнул с оглушительным шумом и я упал на землю.

О. — О… Это очень неприятно!

Л. — Но со мной ничего не случилось, папа. Ни одна косточка не заболела у меня. А если б и заболела немного, я бы, вероятно не почувствовал, так как я тотчас же увидал такую великолепную картину, что это просто удивительно…

О. — Что ж ты увидел, дорогой мальчик.

Л. — Сначала ничего, отец, потому что было совсем темно.

О. — Ну это немного…

Л. — Но в этой темноте я услыхал такой стук, словно кто-то ковал железо под землей. Затем блеснул свет, и я увидал большое подземелье, стены которого, подпертые толстыми бревнами, отливали блеском различных металлов. Здесь золото, там серебро, там красная медь, но всего больше железа. А посредине человек, согнувшись, бьет молотом в стены, и свет все прибывает, а из добытого металла растут дома, церкви, башни — целый город. Подземелья уже не видно больше, к этому городу подплывают корабли, — а человек все кует и кует. Но это уже не сырой, только — что добытый металл. Теперь он выковывает различные кольца, пружины и поет за этой работой. Поет о богатстве, добытом из глубин земли, о далеких морях, о прекрасных городах, о народах, которые делятся друг с другом плодами трудов своих. И песня его все больше и больше сливалась с шумом машин, свистом пара, с грохотом катящихся экипажей, плеском весел, визгом пил и звоном денег. И когда человек поднял голову от своего станка я увидал, что это был тот же пахарь, который снился мне сначала…

О. — Рассказывай дальше, дорогой мальчик! Твой сон все больше интересует меня.

Л. — Я онемел от удивления. Придя в себя, я увидал большую сводчатую комнату, в которой была масса книг. Они лежали не только в шкапах и на столах, но и на земле. Стены этой комнаты были украшены красивыми картинами; там стояли статуи и бюсты из мрамора и бронзы. Я был так ослеплен великолепием этой комнаты, что только через несколько минут увидал сидящего над большой книгой человека.

Он был в черном, с плоской бархатной шапочкой на голове; около него были увеличительные стекла, бутылочки, циркули и разные мелкие инструменты, назначения которых я не знаю. Он сидел, отвернувшись от меня, но я заметил его изящную, тонкую руку, на которую он опирался.

Вдруг чудесная музыка зазвучала в этой комнате.

Словно это был звук органа, но к нему присоединялись другие сладкие, захватывающие звуки незнакомых мне инструментов. Тогда человек поднял голову и начал петь. Он пел о красоте и добре, о мудрости и справедливости. Пел о великих людях, которые выстроили комнату, нарисовали картины, написали книги, высекли статуи и извлекли чудные звуки из музыкальных инструментов.

Пел о небе и земле, о жизни и смерти, о мысли и о душе, и когда он пел, в комнате становилось все светлее и светлее и при самом сильном блеске я увидал его лицо… Это был опять тот же пахарь, только лицо его было бледно, а глаза горели сильным блеском.

Я вскрикнул от удивления и вдруг проснулся…

О. — А знаешь, мальчик, это был не только красивый, но и верный сон.

Л. — Верный, папа?

О. — Да, конечно. Я сейчас тебе это объясню. Твой пахарь, твой рыцарь, твой ремесленник и твой ученый, — это четыре состояния одного общества, которое сначала добывает себе хлеб и пищу, как первые средства к существованию; потом оно охраняет оружием эту добычу; потом делает открытия, заводит промыслы, торговлю и, наконец, удовлетворяет запросы своего ума науками и изящными искусствами.

Л. — Правда, папа!

О. — Я даже скажу тебе, откуда сложился так красиво твой сон.

Л. — Откуда, папа?

О. — Из разговора, который я вел вчера с твоим дядей, к которому ты прислушивался с таким любопытством, что опрокинул локтем стакан чая.

Мы как-раз говорили о последовательно увеличивающихся потребностях общества, или известного собрания людей, поселившихся на одном клочке земли, и о разных состояниях, которые вызывают эти потребности к жизни и действию.

Л. — А ведь правда!.. Но почему, папа, пахарь был все время один и тот же!..

О. — Потому, мой мальчик, что хотя по-видимому разница между такими состояниями общества очень велика, иногда так велика, что кажется непроходимой пропастью, на деле, если всмотришься поближе, является одним и тем же видом, одним и тем же, только все выше совершенствующимся духом одного народа, об этом мы тоже говорили вчера.

Л. — А ведь правда, папа! Как это я сам не догадался… Но в таком случае мне не зачем было так хвалиться своим сном, если это результат вчерашнего разговора.

О. — Хвалиться, конечно, нечем. Но ты хорошо сделал, что рассказал мне его так красиво. Твой мозг во время сна сыграл роль художника, который подбирал картинки к какой-нибудь повести.

Это он разместил и переложил слышанные тобой вещи на картины сна, которые ночью пронеслись в твоей головке.

Я хотел бы, чтобы полезные вещи могли всегда так укладываться в твоем юном уме. Хотел бы я еще одного…

Л. — Чего же, папа?

О. — Чтобы ты помнил об этом образе пахаря, который потом так или иначе изменяется, но в корне является одним и тем же обликом — обликом народа.

Л. — Хорошо, папа! Этого я никогда не забуду.

О. — Но об этом мы еще как-нибудь поговорим.