Юлия Яковлева - Волчье небо. 1944 год [litres]

– Нет! – одновременно ответил Шурка. Оба уставились друг на друга, а официантка – с равным недоумением на обоих.

– Приемный, – разъяснил Майор. – Нашли друг друга на дорогах войны.

Та не хотела больше знать о чужих драмах – их вокруг и так хватало. Кивнула, поднимая нагруженный поднос, отошла.

– Что вам от меня надо? – не выдержал Шурка.

– Глаз!

– Зачем?

Одной рукой Майор взял стакан с компотом, поднес ко рту.

– Затем.

Другой – приподнял себе правое веко. Вылущил на ладонь – протянул Шурке:

– Вот. Пришлось временно вставить. Фарфор, стекло. Произведение клиники профессора-офтальмолога Филатова.

Глаз был как настоящий. С черным зрачком. С лучиками вокруг. Отвратительный именно потому, что почти как настоящий. Совершенно холодный и неживой.

– От этого я всегда кажусь каким-то двуличным. Неискренним каким-то, – Майор глядел в стакан, вытягивал губами размягченные ягоды.

«Врет или правда?» – теперь уже не знал Шурка. Охота пить компот пропала: плававшие в нем мягкие круглые ягодки-глазки теперь вызывали тошноту.

– Если хочешь искренности, в левый глаз мне смотри, – пальцем показал Майор. – Левый у меня – настоящий. Что?

В левом его глазу – живом, желтоватом, карамельном – Шурка и правда уловил сходство с мишкиным глазом.

– Мне тоже иногда хочется поговорить по душам, – скромно пояснил донышку Майор.

Поставил пустой стакан. Завернул глаз-протез в носовой платок, убрал в карман. Объяснил:

– Промыть физраствором придется. Прежде, чем снова вставить.

Заметил, что Шурка к компоту не притронулся.

– Не нравится? Тогда я выпью.

– На здоровье, – хмуро разрешил Шурка.

Решение не давалось. «Врет или нет?»

– Вам что, его выбили? Глаз.

– Сам отдал.

– Зачем?!

– Хотел кое-что узнать.

– Что?

– Тебе ни к чему. Давняя история.

Заметил в Шуркиных глазах недоверие.

– Хорошо. Глаз… у меня его выманили. Достаточно? Обманом.

– Обманули – вас?! Свистите.

– Я уже и так висел на дереве вниз головой несколько дней, – видно было, что вспоминать Майору неприятно. – За одну, заметь, ногу. Видимо поэтому мыслил не вполне ясно. Кровь к голове прилила и так далее.

В то, что кто-то обдурил самого Майора, да еще и подвесил его за ногу на дерево, верилось с трудом. То есть не верилось совсем. Шурка хмыкнул:

– Это вы-то?

– Я.

Официантка снова подошла. Не глядя поставила между ними пепельницу: отцы-одиночки ее не интересовали даже в звании гвардии майора и с литерными карточками. Майор пояснил:

– Говорю же, я хотел знать.

Шурка глядел в его единственный глаз. «Может, и не врет. На этот раз». Решился:

– Хорошо. В обмен на Таню.

Майор перегнулся через весь стол, так что звякнули медали на груди. Наклонился Шурке к самому уху. От него пахло табаком, гуталином, потом, портупеей.

– Я – не смерть, – прошептал он, откинулся назад. – Сколько раз вам всем повторять!

«Значит, Таня… не живая», – обмер Шурка.

– Там, где ты думаешь, ее нет, – быстро возразил Майор.

Шурка поглядел в левый глаз. В лицо. Отвернулся.

– Ладно. Допустим. Вы не смерть. Где она тогда?

– Смерть?

– Таня.

Майор приподнял погоны.

– Сказать не могу. Могу отвести к тому, у кого узнаешь сам… По лицу вижу, что согласен.

Выудил папиросу, зажигалку, щелкнул колесиком, наклонил лицо. Выдохнул дым:

– Тогда встречаемся классически. У Зимней канавки. И сразу в путь.

– Сейчас!

– Скоро только кошки родятся, – бросил майор, но тут же приосанился, вскинул ладонь к виску – отдал честь, кого-то поприветствовал, и тихо – Шурке. – В пятницу. В полночь. …Смотри не опоздай.

«Не сходится», – нахмурился Шурка.

– Что? – бросил Майор.

– То есть вы – не знаете?

Майор глядел сквозь дым.

– Чего?

– Где Таня.

Майор сунул папиросу в рот, втянул щеки. Загорелся оранжевый кончик. Майор кивнул, щурясь от горячего дыма.

– Разумеется, нет. Она туда еще не пришла.

– Вы же вроде знаете всё.

– Не вроде, а знаю. Вопрос в другом. Как можно сказать наверняка, где кто-то, если этот кто-то движется? Я пока еще говорю «знаю», а она уже переместилась. Она уже совсем в другом месте.

«Значит… жива» – затрепетал Шурка.

– Где же?

– Вы как-то странно себе представляете, что такое время. Или судьба, – ворчал Майор.

– Да-да, слыхал, мы дети вообще глупые, нас легко пугать, легко дурить. Только думаю, на этот раз дурить…

– «Вы» – это люди, – перебил тот.

Шурка поглядел ему в глаз… Или не врет?

– Если вы всё про всех знаете… Скажите. Не в пятницу. Сейчас! Не можете наверняка – пусть. Скажите приблизительно! Где Таня?

От папиросы поднимался нитью дым:

– …Концы с концами, конечно, не сходятся. Но вы тут же вводите понятие парки, или норны, или мойры, или другой какой-нибудь тетки с иголкой и ниткой. И думаете, что теперь все ясно…

– Просто скажите! – взмолился Шурка.

Папироса прыгнула в угол рта.

– Хочешь знать?

– Хочу знать.

Майор усмехнулся. Покачал головой. Выпрямился. Пыхнул. Выпустил дым. Шурка тщетно пытался прочесть его лицо за сизой завесой: лжет? Насмехается? Сожалеет? Ждет? Торжествует? Что?

– Заплати – тогда узнаешь.

«Где-то я это уже слышал. Ага, дядя Яша. Тоже всё про деньги».

Дымок улетел.

Шурка встал:

– Понял.

– В самом деле?

– Ничего вы не знаете.

Дымовая завеса слов. За которой ничего нет. Шурка схватился за спинку стула… Или есть?

Майор услышал смятение в его мыслях. Ухмыльнулся:

– Узнаешь – тогда и проверишь: вру я сейчас или нет.

Шурка шарахнул стулом, задвигая.

– Спасибо. Не интересно. Приятного аппетита!

Сдернул со стола свою кепку.

– …только не поздно ли будет?

Шурка даже оборачиваться не стал. Все ведь ясно. Куда ясней.

У двери Шурка невольно замедлил шаг. Генерал поодаль уже расправился с котлетами: вставал, нахлобучивал фуражку. Глаза у него были тусклые, пуговицы на мундире и то блестели ярче. Долгие-долгие годы жизни: через мутное равнодушное стекло, морось, бесчувствие. Пуговки смотрели на Шурку. Они ничего не видели. Шурка бросился вон.

– А десерт? – напрасно крикнула вслед официантка.

Есть хотелось невыносимо.

– Добровольцем, значит?

Теперь Таня уже сомневалась, что идея была такая уж блестящая. Женщина за столом на нее совсем не смотрела – водила носом по своим бумажкам. А потом посмотрела – угрюмо:

– Тебе лет-то сколько?

«Вредная старая карга». Тощая, носатая, с большой костяной головой и тощей гривкой-мочалкой – похожая на игрушечную лошадь-палку.

– Девятнадцать, – щедро соврала Таня.

Женщина нахмурилась. Таня испугалась: может, надо было врать, что восемнадцать?

– Девятнадцать, – повторила женщина недоверчиво. – Мелковата – для девятнадцати-то.