Владимир Воробьёв - На одном коньке [Рассказы]

Я то заслоняю от себя пароход ладошкой, то поскорей отнимаю ее и удивляюсь, удивляюсь…

Тот, что стоял за черно-зеленой пристанью, боком, боком неохотно отходит прочь. Он гудит протяжно и жалобно, будто его прогоняют. А другой пароходик уже совсем близко и вдруг отчетливо выговорил:

— Е-едуу-у-у-у!

Я радостно взвизгиваю и срываюсь с места. Это ведь папа едет! Поспешно проползаю под изгородью на забросанную окурками и семечной шелухой аллею и во весь дух бегу домой.

Но возле наших красных обшарпанных ворот пришлось остановиться. Посредине тротуара стоит высоченный, до самого неба, матрос в необъятных клешах. Перед ним — испуганный мальчик в гимназической фуражке.

Матрос снял с мальчика фуражку, оторвал трилистник, гимназическую эмблему, и закинул прочь.

— С кокардами еще гуляют, — непонятно сказал матрос и нахлобучил фуражку на мальчика. Тот опрометью бросился бежать.

Теперь матрос смотрит на меня. «Что он оторвет? Ухо?» — ужасаюсь я. И моргаю сразу взмокшими глазами.

— Ты чей? — Матрос присел передо мной на корточки.

Я заплакал.

— Э-э, — протянул он разочарованно. — Не моряк!

И ушел, весь в колыхании черных клешей. Сердито вились ленты на ветру.

В дом я влетел пулей. Даже забыл про папу. А он вот он! Идет ко мне немножко чужеватый, раскинув руки.

— Папа!

Я, замирая, взлетаю к самому потолку. Мгновенно ощущаю: здесь сухо, пыльно и страшно. Но я уже лечу вниз, в папины большие сильные руки. Папа пощекотал меня табачными усами и поставил на ноги.

— А посмотри-ка вон туда, — показал он рукой. На полу стояли шеренги сверкающих оловянных солдатиков. Я задохнулся, подбежал, запрыгал на месте и распластался возле них на гладком прохладном полу.

Солдатики были пешие и конные. Пехота с ружьями на плечо, кавалеристы с саблями наголо. Два барабанщика и один солдат с блистающим оловянным флагом.

Шеренги сверкали радостно и победно. И слышались мне ржание, дружный взбряц ружей, протяжные звуки команд и дробный бой барабанов.

Войска шли к окнам, и оттуда на них сверху светлыми снопами валилось солнце.

Много лет спустя, когда я стал совсем-совсем взрослым, мой последний оловянный солдатик повстречался мне на дне старого сундука. Иссиня-тусклый, будто озябший, с погнутым ружьем на плече, он, мой товарищ, еще бодрился и шагал, шагал, шагал…

И вдруг словно повеяло на меня тугим речным ветром, увидел я синюю Волгу, белые пароходы на ней, и будто послышалось мне, как зашуршала под ветром трава на высоком откосе, заплескались черные ленты за бескозыркой матроса. И даже защемило у меня где-то в середке, будто опять меня маленького подкинул папа к самому потолку.

ысяча девятьсот двадцать второй год. Мне шесть лет, мы живем на Кавказе. Наш дом двухэтажный, из желтого кирпича, с двумя балконами.

Прямо напротив нашего дома, посредине улицы, из конца в конец тянется бульвар с акациями. И булыжные мостовые по обе его стороны, и каменные плиты тротуара — все усыпано сизой семенной шелухой.

Здесь идет бойкая торговля едой, ирисками, маковками, тянучками, красными леденцами и петушками. Но более всего семечками.

А вот в Глухом переулке, сразу за нашим домом, на огромном костре, разведенном прямо на мостовой, жарят бараньи головы. Сразу, целиком, с шерстью и рожками-завитушками!

Запах в переулке стоит упоительный, и слышно его далеко. Жареные бараньи головы тут же, не сходя с места, обгладываются покупателями. Аппетит — как после тифа, да так оно в общем-то и есть.

Но интереснее всего, конечно, на базаре. В солнечном сиянии и зное качается неоглядная, непостижимо громадная громкоголосая толпа. Бабушка крепко держит меня за руку, и мы с ней пробираемся в толпе невесть зачем и невесть куда.

Люди где-то вверху, надо мной, смеются, бранятся, выхватывают друг у друга из рук вещи, возвращают, тычут в нос, снова выхватывают. Вроде у них такая игра.

Гортанный кавказский говор, медовая украинская речь, мычание коров, скрип телег, звяканье, ослиный рев несутся отовсюду.

Вот расступилась толпа — идет веселый оборванец в мохнатой бараньей папахе, с кинжалом в раззолоченных ножнах на стареньком ременном пояске. По смуглому лбу оборванца струится пот. Горец легкой весело семенит босыми грязными ногами, кружится, поджав одну руку и откинув другую, привскакивает на цыпочки.

За ним идет краснорожая ватага его сегодняшних друзей. Все в папахах, черкесках, с огромными кинжалами на узких поясах.

Бабушка не зло, но и без почтения качает головой:

— Гляди, какой абрек!

Но я не успеваю постичь абрека, толпа сомкнулась, и тут же потрясающее зрелище заслоняет солнце и весь мир.

Вихляя горбами, царственно шествуют высоченные, с человечьими лицами верблюды.

Озорно, словно петрушка из-за ширмы, выскакивает из толпы кудреватый и носатый продавец газет. Он счастливо, словно клад нашел, выкрикивает:

— «Терек»! Газета «Терек»! — И голосом построже: — «Правда»! Газета «Правда»! — И снова: — «Терек»! Газета «Терек»!

С потными кувшинами шныряют в толпе большие мальчишки. Они призывно, тревожно и звонко вопят:

— Воды! Воды! Кому холодной воды?!

Будто весь мир объелся, умирает от жажды, и вот теперь все люди погибнут, если не напьются из жестяных кружек.

— Воды! Воды! Кому холодной воды-ы? — жаворонком заливаются мальчишки.

И вдруг чудо всех чудес — шарманка! Сверкающая, праздничная. С ней стоит хитроватый дед в круглой соломенной шляпе.

Удивительная это машинка — шарманка. Вся в блестящих планочках, сверкающих блестками, узорах и завитках. Прямо на меня плывут томительно-печальные звуки жестокой песенки «Маруся отравилась».

Мелодия так прекрасна, звуки так сладки, а шарманка так празднично сияет, что мне ясно: Маруся поступила хорошо.

а окном вдруг сразу померкло, сильный ветер рванул форточку, согнул деревья, и они покаянно закачали вершинами. Потом бабахнул гром.

Я выскочил на балкон и смотрел, как в низком текучем небе сверкали молнии. А когда тяжелые водяные прутья стали стегать землю, я убежал в дом.

В уголке я тихо изнывал от желания сбегать под лестницу. Там у меня был спрятан браунинг — черный, тяжелый, настоящий! Я там и нашел его утром.

В это время бабушка взглянула на меня жалостливо и сказала маме: