Владимир Воробьёв - На одном коньке [Рассказы]

— Тихонькой, непроказливый, такие не живут…

Мама сначала холодно, будто не расслышав, переспросила:

— Не живут, говоришь?..

А потом сразу закричала на бабушку, но слов ее не было слышно — на улице грохотал гром. Лицо мамы сделалось страшным, оно то вспыхивало синим светом, то гасло вместе с молниями за окном.

И будто это она грохнула об пол громом, и задрожал весь дом.

Бабушка мелко крестилась и упрашивала маму:

— Анюта, господь с тобой! Анюта, грех! Замолчи!..

У мамы до меня было еще двое детей — мальчик и девочка. Оба они в один день умерли от скарлатины. Тогда мама слегла от горя, и бабушка привела к ней священника. Тот стал объяснять, что детей взял к себе бог, потому что они были очень хорошие, и у бога на небе им сейчас хорошо…

— На кой черт мне этот ваш бог, если он отнял у меня детей! — закричала тогда мама и прогнала бабушку и попа вон.

Гром перестал греметь, шипели за окнами водяные струи. Мама, обессиленная своей яростью, ушла куда-то, не надев шляпы.

Когда мама ушла, бабушка торопливо собралась и повела меня в церковь.

Но прежде я сбегал под лестницу, засунул пистолет — вороненое блестящее чудо — под рубаху и догнал бабушку на улице. Она взяла меня за руку, другой рукой я придерживал свою находку.

Гроза прошла над городом, оставив после себя свежесть, солнечное нежаркое сияние и волнами набегающий запах акаций.

Мы с бабушкой дружно шагали, обходя прозрачные лужицы на белых, еще чуть влажных, дымящихся парком плитах тротуара.

В соборе мне было безмерно скучно. Стоять надо смирненько. Вокруг невеселые, скучные люди. Смирненько вздыхают, смирненько крестятся… А мне неохота креститься, и свечи сегодня горят как-то особенно ровно, нетрепетно и скучно. Вот если на огонек свечи смотреть долго-долго, он делается большим-большим и будто плывет к тебе. Начинают слезиться глаза, и тогда вокруг огонька задрожат разноцветные круги. Но все равно скучно…

Батюшка-поп в ризе, тяжелой и негнущейся, сделанной будто из раззолоченной жести, тоже маялся скукой, это я сразу заметил. Молодой, с острой, как у Иисуса Христа, бородкой и синими беспечальными глазами, он, распевая молитву, лукаво стал поглядывать на меня, и теперь казалось, мы оба вот-вот прыснем со смеху.

И тут я, наверное, чтобы поразвлечь его, с хитренькой улыбочкой — вот, мол, что у меня есть, — достаю обеими руками браунинг…

Пистолет тяжелый, дрожит у меня в руках, но я старательно целюсь. И вижу, как священник будто подавился, в глазах у него померкла лукавость, он рванулся и уже откуда-то снизу громко и противно закричал.

Сразу все шарахнулись от нас с бабушкой и, как сердитые пчелы, принялись жужжать. Бабушка отняла браунинг и молча потащила меня за руку прочь.

— Абрек, как есть абрек! — только сказала она.

На паперти мы постояли. Бабушка не бранила меня.

А потом мы пошли домой. Теперь я знал, что бог меня к себе на небо не возьмет, но нисколько этому не огорчался.

С легким сердцем поглядывал я вокруг. Наступал несказанно прекрасный фиолетовый вечер. Это бывает, когда солнце собирается уйти за Бештау, а красные лучи его меркнут в запоздалой синей тучке. Тогда зеленые деревья кажутся оранжевыми, белые дома — розовыми, а весь мир — фиолетовым.

а нашей улице был страшноватый закопченный дом. Страшный кривоногий человек в кожаном фартуке изредка появлялся из дверей.

У человека были черные курчавые волосы, горбатый нос и растущая где-то на горле черная борода. Лицо у него было всегда в саже, а из-под густых, как сапожная щетка, жестких усов хищно сверкали белые зубы.

Звали этого человека Исаем. И еще говорили, что он черкес и разбойник. Чем занимался в своем доме разбойник Исай, я сначала не знал, но что-то он там делал, потому что из открытой двери все время доносилась стукотня. Гортанным голосом Исай напевал:

— Абидна, дасадна, что в жизна так поздна ми встретились с табой…

В пасмурный день или вечером за дверью виднелись отблески пламени и было слышно: какой-то большой зверь тяжко с хрипом дышал.

К Исаю приходили люди, обязательно с чем-нибудь: с примусами, тазами, бидонами. Через некоторое время уходили живые и невредимые.

Однажды я подкрался к открытой двери и заглянул внутрь. Перед мутным окном за столом сидел Исай. Он развинчивал примус. Исай нечаянно взглянул в мою сторону и увидел меня. Я похолодел. Исай свирепо крутанул глазищами, и я кубарем выкатился на дорогу.

Когда я оглянулся, страшный Исай стоял на пороге и хохотал. Я тоже хотел засмеяться, но не смог.

— Ва! Джигит! Зачем боятца! Ни нада меня боятца. Заходи, гостем будишь! — крикнул Исай и оскалил свои теперь уже не страшные, веселые зубы.

Шаг за шагом, я потихоньку подошел к двери. Потом сел на пороге и стал смотреть.

В черной глубине мастерской тускло мерцали раскаленные угли. Рядом высилась какая-то похожая на гигантскую грушу кожаная гармонь. На чурбаке — большая железная наковальня. Рядом — бочка с водой.

Исай стал дергать за веревку, и «гармонь» тяжко и хрипло задышала. Сразу заискрились, загорелись угли. Исай сунул в них длинную железку, потом снова дернул за веревку. Кузнечные мехи раздували пламя. А когда конец железки накалился докрасна, Исай щипцами выхватил ее из огня и проворно шагнул к наковальне. Тут он со звоном постучал молотком по наковальне, потом без звона — по раскаленной железке. Она согнулась, получилась кочерга. Исай оглядел ее, подумал и бросил в бочку. «Пшш-ш», — сердито зашипела в бочке кочерга.

Теперь я каждый день приходил к Исаю, и всякий раз он, блестя зубами, говорил:

— А-а-а?! Джигит меня не боитца?

Он делал «страшные глаза», и мы оба от души смеялись.

…Я встретил его во время Великой Отечественной войны. На лужайке, вытоптанной дотла, строилась маршевая рота. Самым последним в шеренге стоял кривоногий, очень маленького роста, с мужественным лицом кавказца смуглый человек… Это был Исай!

Он, казалось, нисколько не изменился. Сейчас он улыбался и гортанным голосом переговаривался с кем-то из провожающих, жиденькой толпой стоявших поодаль.

«Ну, Исай! — мысленно воскликнул я. — Сейчас я буду тискать и давить тебя и кричать: „Абидна, дасадна…“» И я уже было шагнул к нему, как вдруг меня срочно позвали к военкому.

А между тем рота ушла, и больше нам не суждено было встретиться. Исай с войны не вернулся.

ы по-прежнему ладим с бабушкой, и сегодня, прибежав с улицы, я спешу обрадовать ее невероятным открытием.