Владимир Корнев - Письмо на желтую подводную лодку [Детские истории о Тиллиме Папалексиеве]

— Кажется, этот каратист Эскалопа убил!

Но, к счастью, «убитый» внезапно, хватая полной грудью воздух, начал громко дышать, после чего завыл, и из глаз его брызнули слезы. Впервые за все годы учебы одноклассники слышали, как гроза школы Лопаев ревет белугой. А тот все продолжал рыдать:

— У-у-у… Этот… этот урод меня… Он меня какой-то фигней электрической…

Ученики, однако, только посмеивались, не веря словам поверженного задиры. Теперь он уже не внушал окружающим прежнего страха, зато Матусевич основательно упрочил свой авторитет. После этого случая к нему прилепилось прозвище «каратист», и уже никто из мальчиков не рисковал предъявлять ему какие-либо претензии, а большинство девочек провожали его восхищенными взглядами.

Дальше все шло хорошо, как обычно на уроках изобразительного искусства, пока Тиллим не посмотрел в сторону. Там у окна сидела за мольбертом Оля и старательно водила кисточкой по бумаге. От цветных камушков в заколках, украшавших ее прическу, по стенам класса прыгали маленькие радуги и яркие солнечные зайчики. Рисунка ее мальчик со своего места не мог видеть, но разве это было самое печальное? Самым худшим было то, что рядом расположился Матусевич. Наклонившись к Оле, он что-то увлеченно ей объяснял, та же с интересом слушала.

Когда необычно задумчивый Тиллим провожал Олю с занятий, та сказала, что в последнее время новенький стал что-то слишком часто «случайно» встречаться ей, улыбаться и делать комплименты.

— Представляешь себе, — кокетливо похвасталась девочка. — А меня, между прочим, Матусевич сегодня в кино пригласил. Но я, между прочим, сразу отказалась: сказала, что у меня есть ты. Я сказала, что если он дружит с Юлей, то пускай с ней и идет. А он ответил, что их дружба — миф, давным-давно придуманный их родителями, и что он больше не желает поддерживать эту ложь. Потом, представляешь, ко мне подходит Юлька и говорит, что он повар, может навешать лапшу на уши, заварить кашу, подлить масло! Словом, назвала его большой человекообразной кучей равнодушия. А по-моему, она его просто до сих пор любит… Слушай, а правда, что он каратист и сегодня Лопаева одним ударом уложил? Вся школа об этом говорит…

— А мне-то какое дело что до Лопаева, что до Матусевича? — отрезал Тиллим.

— Зря ты так. Мне кажется, что Саша порядочный и честный, а Юлька на него наговаривает.

Теперь Тиллиму стало понятно вызывающее поведение Юли, но он счел за лучшее Оле об этом ничего не рассказывать, как и о том, что заметил ухаживание Матусевича за ней.

— Да бог с ними, пусть сами разбираются в своих делах.

— Ну тогда давай лучше о насущных проблемах. — Оля сама переключилась на другую тему: — По литературе, как ты помнишь, на дом снова сочинение задали…

Взгляды учеников по поводу литературных произведений должны были в точности совпадать с изложенным в учебнике и особенно с тем, что давала на уроке сама Вера Напалмовна.

Оля же была начитанна, имела собственное, противоположное хрестоматийному мнение, которое и отстаивала последовательно — без скидки на подростковый возраст, но после злополучного конфликта с единицами друзья хотели во что бы то ни стало исправить оценки, чтобы не было проблем с поездкой на летнюю практику.

Однако новое домашнее сочинение о непреходящей, руководящей и направляющей роли литературы критического реализма в современной жизни стало, по сути, последней каплей, переполнившей чашу терпения нетерпимой литераторши. Так, вместо того чтобы сгладить углы, Ольга, сама того не желая, выступила в своем репертуаре. Взяв эпиграф из «Капитанской дочки» своего любимого Пушкина — «Береги честь смолоду», она на десяти страницах развивала эту мудрую мысль.

При выставлении оценок неистовая Вера Напалмовна теперь уже заставила читать вслух целый кусок работы саму девочку. Та принялась за чтение:

— Творчество писателей, стремившихся изображать реальность русского общества без прикрас, критикуя его вековой уклад и выводя в своих произведениях «типические персонажи в типических обстоятельствах», то есть критический реализм, принято считать определяющим течением в литературе девятнадцатого века.

— Это мы и без тебя знаем, — нетерпеливо заметила литераторша. — Дальше!

Губы девочки заметно дрогнули:

— В демократической критике, у того же Добролюбова, мы видим уже противопоставление молодого и старого, с ненавистью называемого темным царством, По-моему, противоречие критического реализма налицо: главные его последователи, особенно в первой половине девятнадцатого века, дворяне — во многом сами эксплуататоры. И фактически назвавший Россию чудищем Радищев, и звонивший в вечевой «Колокол» из Лондона, так и не ответивший на вопрос «кто виноват?» Герцен, и не нашедший того, «кому на Руси жить хорошо», Некрасов, и видевший Россию большим городом Суповым Салтыков-Щедрин, и Толстой, проповедовавший самостоятельность мысли, а дошедший до самодостаточного самодурства. Пушкин эпиграфом к реалистическому (вопрос — критическому ли?) роману «Капитанская дочка» взял пословицу «Береги честь смолоду» и показал в нем, как высока цена дворянской чести и чести вообще. Как уживался с этой моральной заповедью обожествлявший правду жизни и социальную справедливость критический реализм, на примере его столпов не совсем понятно. К его крупнейшим представителям относят Достоевского, Гончарова, Тургенева, Чехова, но главным содержанием их произведений была великая любовь к человеку, к Родине, а не критика мира за наличие темных цветов в его палитре и никак не призыв их искоренить в пользу светлых — в мире всегда будут свет и тьма, день и ночь, радость и горе…

Признаться, я не совсем понимаю, зачем так упрощать классику, втискивая в какие-то жесткие рамки. Кто, например, Пушкин — родоначальник критического реализма или Гений с большой буквы?

Вообще-то, мне ближе поэзия. Поэт воспевает прекрасное и возвышенное, не роется в грязи, как крыловская «свинья под дубом вековым»! Я где-то читала, что если всю жизнь смотреть только под ноги, то не увидишь всего величия мира — даже человеческих лиц не увидишь. По-моему, творческий человек как раз и призван устремлять наши души к лучшему, к гармонии. Критика же не созидает, а разрушает…

— Неслыханная наглость! На секундочку: я ваш педагог! — срывающимся голосом заверещала Вера Павловна, отобрав у Оли тетрадку. — У пионерки чуждые нам взгляды! С чьего голоса поешь? Ну-ка признавайся, кто писал сочинение?

— Конечно, я не литературовед, у меня нет жизненного опыта, — негромко отвечала Оля, — но в сочинении я была искренна, уважаемая Вера Павловна. Лгать я не приучена и отказываться от того, что сама написала, не стану.