Радий Погодин - Утренний берег

Любка протянула ему сечку.

— На, — говорит, — Шурик, руби.

Оказывается, Алфреда Шуриком зовут. Ишь ты, думаю, Шурик. Ишь ты, думаю, какая Любка стала вежливая. Раньше она все лето босиком бегала, как все. Пятки черные, с трещинами. Только в косах у нее всегда были яркие ленты. А сейчас на ней туфли с пуговками. Правда, ленты в волосах те же. Не придумали еще лент ярче Любкиных.

Алфред подошел к корыту, поднял одну ногу на край, чтоб оно не колыхалось. Размахнулся тяпкой — бац! Тяпка воткнулась в деревянное дно — ни туда ни сюда.

— Ты не так сильно, — подсказала Любка. — Давай, я покажу, как надо. Ты силу не применяй.

— Это пробный удар, — проворчал Алфред.

Я стою за кустом, и досада у меня и злость. Не умеешь — спроси. Люди научат.

Алфред поднял сечку да как застрекочет быстро-быстро и все по одному месту.

— Ты сечку веди, — говорит Любка.

— Не учи, сам знаю.

Алфред размахнулся опять и — тяп по своей ноге. Даже мне за кустом стало не по себе, будто я его нарочно под локоть толкнул.

Алфред сразу на землю сел. Уцепился за ногу, стучит зубами.

— Ой, ой-ой-ой!.. — Потом схватил тяпку да как швырнет ее в сторону.

Любка стоит неподвижно, только ресницы вздрагивают. А с Любкиных ресниц на Любкин нос сыплются крупные слезы. Она всегда боялась крови. Когда я весной руку об колючую проволоку рассадил, Любка ревела. Даже не подошла ко мне руку платком перевязать. У нее от крови кружится голова. Пришлось мне тогда платок зубами затягивать. Ну, думаю, кажется, пришла пора вылезать из кустов. Алфред не Алфред, а помощь оказать нужно. Может быть, у него сильное кровотечение. И вдруг Любка опустилась на колени, бормочет:

— Снимай сандаль, Шурик…

Алфред зубами стучит. Между пальцами бежит кровь.

Любка зажмурилась, сняла с его ноги сандалию и носок. Залепила ранку подорожником. Побежала в дом, принесла ковшик воды, бутылочку липок и чистую холщовую тряпку.

Липки у нас в деревне в каждой избе есть. Наберут бабушки ранней весной березовых почек, настоят на водке — вот и все снадобье. Липками его называют потому, что почки по весне прилипают к рукам. Лист оттуда едва свой зеленый гребешок показал, а запаху от него полна улица.

Любка промыла водой Алфредову ногу, плеснула из бутылочки прямо на ранку.

Алфред завыл — липки почище йода дерут.

— Тише, тише, это сейчас пройдет, — успокаивает его Любка, а сама бинтует ногу тряпицей.

Алфред встал, попрыгал на одной ноге. Любка ему подала сандалию. На сандалии ремешок разрублен. Я думаю, если бы не этот ремешок, не скакал бы Алфред. Ремешок ему ногу спас.

Алфред схватил сандалию, швырнул прочь.

— Что ты мне ее даешь? Куда она теперь годна? Из-за тебя такую сандалию испортил.

Любка снова подняла Алфредову сандалию. Говорит:

— Ее очень просто починить. Только ремешок зашить, — а сама чуть не плачет.

— Ну и зашивай! — крикнул Алфред. — Все равно она уже не новая будет, а зашитая.

Если бы на Любкином месте был я, я бы Алфреду этой сандалией по башке. А Любка стоит, опустила голову, как виноватая. И так мне стало обидно, что вылез я из малинника и ушел. Чтобы не идти по улице мимо проклятого Алфреда, я пролез в сад. Пошел прямо садом.

Яблоки на ветвях висят. Я к ним без внимания. Кислые еще. Прямо скажу, не смотрел на яблоки даже. И напрасно меня дядя Николай, Любкин отец, за уши отодрал, — не рвал я его яблоки.

Несколько дней мы не встречали ни Алфреда, ни Любку, потому что занялись делом.

Колхоз отдал нам старенький трактор «Беларусь» и старую кузницу. Мы ее вычистили, подлатали крышу. Крапиву во дворе скосили. Земля пахла древесным углем и железом. Хорошо. Зеленая трава, синее небо, черная кузница и красный трактор на высоких колесах. Красиво.

Первая работа была такая: мы возили навоз со скотного двора к парникам. Нагрузили две платформы и тянем. Эту работу Степка сам попросил у председателя. Нам он сказал:

— Кто не хочет, — значит, не хочет. В сельском хозяйстве нет работ чистых и грязных.

Никто не отказался. Подумаешь, навоз. Сходим на речку, вымоемся с мылом.

Настала моя очередь вести трактор.

Едем по улице. Я впереди на тракторе. Остальные своим ходом, горланят песни, шумят. Я смотрю — Любка стоит на краю дороги в туфельках, в носочках. Одна, без Алфреда. Я сразу отвернулся, будто не замечаю ее. Сам думаю: смотри, как я на тракторе еду. А Любка приложила руки к губам и крикнула:

— Эй ты, Леха, жук навозный, чего нос задрал?!

Я будто не слышу.

— Что же ты, Любка, к нам не идешь? — спросил Степка. — Мы, видишь, трактор получили. Видишь, работаем.

— Ну и работайте. От работы кони дохнут… — Любка тряхнула головой, ленты у нее в косах вспыхнули начищенной оранжевой медью. Любка зажала нос пальцами: — Фу… Фу… Дышать нельзя. Нашли себе, наконец, занятие. В самый раз, по культуре.

— Ишь, какая благородная! — загалдели ребята. — Будто у нее коровы нет.

Степка их остановил, говорит спокойно, даже как будто просит:

— Нам после этой работы другую дадут. Хочешь трактор посмотреть?

— А какое мне дело? — ответила Любка. — Работа дураков любит.

— Ой, Любка, с чужого голоса ты поешь!

Любка опустила голову, сказала тихо:

— Вы и без меня справитесь. Вон вас сколько. Я вам и не нужна, поди-ка…

Степка у нее тоже тихо спросил:

— Что это с тобой приключилось, Любка?

— Да ничего с ней не приключилось! Влюбилась в своего Алфреда! — выкрикнул Гурька и засмеялся.

Я поднялся с сидения, чтобы лучше видеть. Мне очень хотелось, чтобы Любка полезла в драку. Она это может. А она отвернулась и побежала в проулок.

— Влюбилась! — заорали ребята. — Алфредова невеста!

— Влюбилась!..

Я тоже закричал. Только Степка не произнес ни слова. Подошел ко мне, ткнул меня кулаком в ногу.

— Чего надрываешься? Трогай.

Потом мы возили жерди к реке. Там строили большой загон для свиней и обносили его жердями. Потом мы возили песок, солому — все, что нам было под силу.

Яблоки в садах зрели. Зрела наша ненависть к Алфреду. Почему мы его так ненавидели? Я и сейчас еще толком не понимаю. Кажется, лично нам он не делал никаких гадостей.

Он купался целыми днями, разъезжал с Любкой на велосипеде, валялся в гамаке, удил рыбу. Когда мы приходили на речку смыть свой рабочий пот и пыль, он удалялся, насвистывая, причем на нас даже не глядел. А однажды, когда Степка наступил на его рубаху ногой, сказал даже:

— Извините, я хочу взять рубашку.

В другой раз, когда Гурька, нырнув, привязал его леску к коряге, он просто отрезал ее ножом и ушел улыбаясь.

Любка, завидев нас, переходила на другую сторону улицы или сворачивала в проулок.

Может быть, так вот и лето прошло бы, но случилась одна история.

Рано утром мы все лежали у кузницы, возле своего трактора, ждали, когда придет из колхозного правления Степка, принесет наряд на работу. Утреннее солнце клонило в сон. Оно будто водит перышком по щекам. Я заметил, — если лежишь на солнце ничего не делая, всегда хочется подремать.