Радий Погодин - Утренний берег

Вдруг все ребята подняли головы. К кузнице шел дед Улан. Одной рукой он опирался на свою вересовую палку, а другой тащил здоровенный яблоневый сук. Он тащил сук с трудом. Коленки у него тряслись, голова вздрагивала.

Дед обвел нас взглядом, словно выискивал кого-то.

— Турки вы, — сказал дед. — Турки… алфреды.

К кузнице подошел Степка. Он увидел яблоневый сук у деда в руках и сразу понял, в чем дело.

— Дед, это не мы, — сказал он.

Улан отпихнул его палкой.

— Отойди… Турки вы, — бормотал он. — Пустое вы семя. Полова…

Дед заплакал. Старый уже был человек. Даже отлупить нас у него не было силы. Мы бы не сопротивлялись, пусть лупит. А он повернулся и пошел прочь. Старается идти быстро. Ноги его не слушаются, только трясутся пуще, а шага не прибавляют.

— Кто? — спросил Степка.

Ребята молчат.

Степка еще раз спросил:

— Кто?.. — потом начал допытывать поименно.

Гурька рассердился, закричал:

— Ты что за прокурор? Говорят, не лазали, — значит, не лазали. Кто к Улану полезет?

— Никто, — согласился Степка. — Не было еще, чтобы к Улану в сад лазали.

И тут Гурька догадался:

— Алфред!

— Алфред! — зашумели ребята. — Айда!

Степка всех остановил.

— Куда? Нужно его с поличным захватить.

«Ух, Алфред, тяжко тебе придется», — подумал я.

Целый день мы отработали на своем «Беларусе» — возили торф. А вечером все разошлись по садам караулить Алфреда. Мы со Степкой полезли к деду Улану.

Просидели до темноты.

Ночи у нас тихие — слышно, как бревна потрескивают в стенах, остывая; как коровы жуют жвачку, а куры на шестах чешутся. Слышно, как далеко-далеко гудит паровоз, будто тонкой петлей стягивает сердце, и замирает оно от того крика. Я даже песни сочинять стал:

В этот вечер в садах было все спокойно и в следующий тоже. Зато на третий вечер слышим, раздвигаются в плетне прутья и кто-то нас тихо кличет:

— Эй!..

Мальчишка, Игорек, совсем маленький, сын колхозного конюха, просунул голову в Уланов сад, шепчет:

— Эй!.. бежим, я Алфреда углядел.

Мы через плетень, как козлы — одним махом.

Игорек бежит между нами. Шуршит что-то. Нам некогда слушать. Степка от нетерпения подхватил его на закорки.

Пролезли мы через Игорьков двор к проулку. Игорек доску в заборе отодвинул, показывает.

— Вот он, Алфред, глядите.

Нам в щелку виден весь проулок. Луна светит. Возле плетня в тени притаился Алфред, стоит тихо. А сад-то… Степкин.

Степка кулаки сжал.

— Выжидает, гадюка… Беги, зови ребят.

Скоро в Игорьковом дворе собралась толпа. Стоим ждем, когда Алфред в сад полезет. Некоторые даже приговаривают:

— Ну полезай же ты, Алфред несчастный.

И вдруг через забор из сада кто-то спрыгнул.

— Любка?

Так и есть — она. Вытащила из-за пазухи яблоко и протянула Алфреду.

Алфред прислонился к плетню, жрет яблоко и что-то шепчет Любке и хихикает.

И тут все сразу через забор, чуть им не на головы.

— Стойте, голубчики!

Алфред уронил яблоко, глазами туда, сюда. Мы стоим плотно — не удерешь!

Степка взял Алфреда за горло.

— Ты у деда Улана яблоню сломал?.. — Степка выругался и оглянулся на Любку, забормотал что-то: неловко ему стало за свою брань.

И я смотрю на Любку. В темноте все люди кажутся бледными. А Любкино лицо сейчас белее зубов. Платье у нее перетянуто пояском. За пазухой яблоки.

Степка еще раз тряхнул Алфреда:

— Говори, ты у деда Улана яблоню потравил?

— Ничего я не знаю, — пробормотал Алфред. — Я не вор. Я не лазаю по садам!

Степка поднял руку, чтобы ударить. Алфред вцепился в его кулак.

— А за что ты меня хочешь бить? Ты Любку бей. Она к деду Улану лазала. И сюда тоже ведь она… — Алфред метнулся к Любке, рванул ее за поясок.

Яблоки посыпались к Любкиным ногам, будто ветку тряхнули. Большие яблоки, отборные.

— Что же ты ее не ударишь? — сказал Алфред. Он обвел нас глазами, подмигивая и кривя рот.

— Эй вы, я знаю, почему он Любку не бьет. Он…

— Эх… — Степка ударил, и Алфред ткнулся носом прямо в эти яблоки.

Я подошел к Любке.

— Ты зачем на яблоню лазаешь? Ведь договаривались.

— А тебе что? — сказала она глухо. — Бейте…

Любка стояла не двигаясь, даже пояска не подняла.

Гурька подошел к ней.

— Думаешь, любоваться тобой будем? Пришла пора…

И тут Степка бросился к Любке. Он побледнел сильнее, чем она, поднял кулаки, готовый подраться со всеми нами.

— Ага, — поднимаясь с земли и вытирая лицо, проверещал Алфред. — Он влюблен к эту Любку! Ха-ха!..

Любка молчала, потом едва слышно произнесла:

— Пустите меня.

Мы расступились. Я поднял Любкины туфли (они лежали в траве у плетня), сунул их ей в руку. Она взяла и пошла по проулку.

Мы смотрели ей вслед. Любка будто почувствовала это. Обернулась.

— Ребята… — она прижала к лицу белые носочки, заплакала.

Мы словно очнулись.

— Бей гада! — крикнул Гурька.

Что было дальше, вы уже знаете.

Вот и вся история. Хочу только добавить: с тех пор нет в нашей деревне слова обиднее, чем «алфред».

Земля здесь глухая. Скалы. Искалеченные морозом деревья жмутся друг к другу. Они не скрипят на ветру, не жалуются. Они молчаливы, упрямы и тверды. Полярное море расстилает в сопках мокрые паруса-туманы.

Льды. Ночь. Синий снег.

Люди с тоскливой душой не выдерживают здесь больше года. Сердце у них осклизнет от дождей, сморщится от мороза, от страха. Позабыв честь, позабыв товарищей, бегут они назад, к городам, где стены оклеены обоями в сто слоев. Но речь пойдет не о них. Речь пойдет о веселых парнях и девчатах. О хорошей погоде и мальчишке Павлухе.

Был конец мая. Ночь улетела к другому полюсу.

Шла домой дневная смена. Вечерняя спешила к рабочим местам. В столовой поселка толпились любители гуляшей и бифштексов. Здешние жители никогда не жаловались на аппетит, и если услышишь от человека: «Я что-то есть не хочу» — значит, у него просто нет денег.

В красных уголках общежитий уже хрипели капризные радиолы. В белые ванны семейных квартир ударили кипяченые струи воды. Кто почитал сон за высшее благо, уже поглядывал на свою постель, готовясь, как здесь говорят, придавить подушку.

В этот час в поселке появился мальчишка.

Его мохнатая шапка словно выскочила из собачьей драки и еще не успела зализать ран. Ватник с желтым нерпичьим воротником в крапинку был застегнут на четыре щербатые пуговицы от дамского пальто. Громадные рыбацкие сапоги-бахилы доходили мальчишке до самых пахов. Он будто оседлал их и ехал по грязи не спеша, доверив бахилам свою судьбу. Сырой клейкий ветер отполировал мальчишкины щеки до красного блеска.

В поселке собственных мальчишек не было, если не считать, конечно, самых маленьких малышей, которые народились недавно у здешних молодоженов. Эти ребятишки еще и сами не знали, кто они — мальчики или девочки. То было известно лишь их родителям да нянечкам в яслях.