Радий Погодин - Утренний берег

— Ешь, — сказал Роман. — Небось в желудке у тебя, как в стратосфере.

Павлуха опять покосился на еду. Спросил шепотом:

— А ты кто?

— Экскаваторщик.

— Это не твой экскаватор в карьере стоит?

— Мой.

— Я так и подумал. Громадная штука. Танк она, пожалуй, переборет, а? Если не стрелявши… — Павлуха задержал свой взгляд на колбасе, подтянул ноги поближе к табурету. — В Трещакове теперь тоже колбасу продают. А раньше не привозили. Только рыбные консервы. А зачем нам рыбные консервы, если мы рыбацкий колхоз? У нас и свежей рыбы хватает…

Роман отрезал ломоть хлеба, накрыл его толстым пластом холодного масла, придавил сверху сочными колбасными кругляшами.

— Рубай.

Павлуха взял бутерброд деликатно, втянул носом острый чесноковый дух. Жилы на шее у него натянулись в том самом месте, где у взрослого мужчины утюгом выпирает кадык.

— Слушай, — сказал он, — давай я тебе лучше все расскажу, а ты уж этой, секретарше. Не люблю я, когда мне мораль объясняют. Я, слушай, злой.

— Ты ешь… — Роман налил в кружку чай крепкой заварки, опустил в него четыре куска сахару и пододвинул мальчишке.

Павлуха жевал и рассказывал:

— Живем мы в Трещаковском районе. Отсюдова километров сто, а может, и поболе. Я-то полдороги на машине ехал. Если б ногами, я бы тебе точно сказал. Колхоз рыбой занимается: промышляет селедку, треску, кету, зубатку, палтуса. Едал палтуса? Ровно колбаса, — правда? Матерь моя в колхозе состоит. Сети починяет, поплавки ладит. Раньше, когда у нас рыбозавода не было, она засольщицей работала. Сейчас — по мелочи. На промысел в колхозе, известно, мужики ходят — дело мужчинское. На сейнерах, на карбасах. А женщины, те, известно, в дому. Иногда кое-что помогают, когда рыба большая идет. А у нашей матери нас трое. Нас одеть нужно… — Павлуха проглотил кусок колбасы и прибавил со вздохом: — А мы, младшему седьмой пошел, мы, понимаешь, поесть очень способные. Известно, как сядем за стол, крошки после нас не найдешь. У нас в дому даже мухи не водятся. Говорят, у нас аппетит от климата. Воздух тут редкий. Не замечал? — Павлуха взял другой бутерброд. Говорить он стал медленнее, часто останавливался, наверно, подошел к самому главному.

— Сейчас у матери от ревматизма руки больные. Перевел ее председатель на техническую должность — правление убирать, пакеты разносить. Матерь-то ночью плакала. В старухи, говорит, меня зачислили… Я тогда пошел к председателю, потребовал: «Ставь меня в бригаду на промысел. Я член колхоза или не член колхоза?!» Он говорит: «Павлуха, нету такого закона, чтобы тебя на промысел посылать. Годов тебе мало. Это, — говорит, — не картошку копать. В судовую роль, мол, тебя не запишут».

Я тогда осердился, закричал: «Зачисляй, козлиная борода, а то матерь моя совсем заболеет!..» Известно, турнул меня из конторы… Потом сам к нам домой пришел. Он, председатель, еще с материным отцом рыбачил. Раскричался: «Ты, — говорит, — еще икра не соленая, салага косопузая. Матерь мы по путевке в санаторию послать можем. А насчет промысла у тебя, — говорит, — еще сопли жидкие…»

Роман слушал Павлуху, хмурил лоб и подергивал тяжелым плечом, потом спохватился, сделал Павлухе еще бутербродов.

— Рубай, рубай. Не торопись только.

Павлуха позабыл приличие, забрал бутерброд в кулак и впился в него зубами.

— Я тогда в Трещаково пошел к председателю райисполкома. Анной Трофимовной ее зовут. Зубарева она. Говорю ей: «Чуркин бюрократ проклятый, повлияйте на него в письменном виде. Напишите ему насчет меня бумагу». А она походила по кабинету… Ейные сыновья в войну на Рыбачьем погибли, вроде должна мне посодействовать. А она села за стол и говорит: «Могу, — говорит, — я тебя, Павлуха, в Мурманск в школу-интернат определить, а насчет работы — стоп машина. Интернат, — говорит, — новая форма социал… л… листического воспитания. Будешь ты, — говорит, — Павлуха, человеком. А мамке твоей по общественной линии поможем». Я ее, знаешь, очень уважаю, Анну Трофимовну. Но я ей категорически сказал, что я и без ейного интерната человек… Мамка, известно, заплакала, когда про все узнала. Говорит: «Зачем ты придумал меня позорить. Еда есть, одежонка есть — перебьемся. А на работу через два года пойдешь. Подумают, что я тебя силком гоню…» — Павлуха перестал жевать, отхлебнул остывшего чаю, наклонился к Роману и зашептал:

— А я тебе насчет мамки скажу. Она ложку и ту кулаком держит. А чтобы иголку взять, малому чулки заштопать, — пальцы у нее не сжимаются. Верка, сестренка, все эти дела делает. Одиннадцать лет нашей Верке… Матерь-то про болезнь скрывает. Ей, слышишь, обидно… Гордая она. — Павлуха наклонился к Роману еще ближе. Прошептал совсем тихо:

— Я тебе еще про мамку скажу. Она молодая. Она через нас состарилась. Понял?.. — Скрипнула под Павлухой табуретка. Павлуха выпрямился, помолчал, значительно подергивая головой. Потом посмотрел на свои негнущиеся сапоги и сказал с каким-то неожиданным удивлением в голосе:

— А сапоги эти мне председатель дал, Чуркин. Они ему без надобности. У него все равно на правой ноге протез.

Роман тоже глянул на Павлухины сапоги.

— Батька твой где? — спросил он глухо. — Куда батька делся?

— Батька-то? А шут его знает. Он из вербованных. Чуркин говорит, нестоящий они народ — акулы, живоглоты. Чуркин говорит, что у некоторых вербовка вроде как специальность. Они за что хочешь возьмутся, лишь бы деньгу зашибить. Они за деньгой едут… В Трещакове рыбзавод строили, потом склады из пенобетона. Когда работа кончилась, предложили батьке в колхоз вступить. У нас мужики хорошо зарабатывают. Работа, известно, рыбацкая — опасная. Батька тогда сказал: «Съезжу на родину в город Колпинск». Это под Ленинградом такой город есть.

— Колпино, — поправил Павлуху Роман.

— Ага… Он туда и поехал. Потом мамке письмо прислал. Объяснял на шести страницах, будто соскучился по перемене мест. Дескать, тягу имеет к неизвестным просторам… Говорили люди, что он на Камчатку подался.

— Алименты мать получает?

— Получала б, конечно. Только его никак не могут отыскать.

Павлуха рассказывал все обстоятельно, не стыдясь, не лукавя. Значит, не прятала мать своей беды от ребят, и не было, видно, в колхозе людей, которым чужая беда на потеху.

Когда в комнату вошла Аня, а следом за ней высокая девушка в короткой шубейке и несколько парней в ватниках, Павлуха опустил глаза в пол. Повозился на табуретке и смолк.

Роман встал, кивнул на Павлуху.

— Вот, Зина, к нам на работу привинтил. Парень — гвоздь, с острием и шляпкой.

Роман подвинул стул девушке.

Парни рассматривали Павлухины сапоги. Зина расстегнула шубейку, села за стол и посмотрела на Павлуху шершавым взглядом. Наверное, Аня наговорила ей что-нибудь по дороге.