Радий Погодин - Утренний берег

Отражение колыхнулось. Это раму качнуло ветром. Но Дубравка успела заметить, как за ее головой во дворе появилась Валентина. Дубравка стала смотреть туда.

Валентина села на скамейку. В руках она держала книгу, но не читала.

Дубравка хотела подбежать к ней. Но тут из-за кустов вышел старый артист — руководитель драмкружка.

«Извиниться хочет», — подумала Дубравка.

Старый артист опустился перед Валентиной на колено и заговорил, прижимая руку к груди.

Дубравка услышала слова:

— Я потрясен. Это наваждение… Я словно воскрес, увидев сегодня чудо. Вы — чудо!..

Артист порывисто приподнялся, и Дубравке показалось, что он весь заскрипел, как старый рассохшийся стул.

— Эх… — сказал кто-то совсем рядом. Дубравка посмотрела вниз. Под висячей лестницей, прислонившись к стволу алычи, стоял отец Сережки и Наташки.

— Красиво, — прошептал он. — Смотри, Дубравка. Слушай. Сейчас вступит оркестр.

Валентина сидела растерянная и смущенная. Артист говорил что-то, вскидывал резким движением легкие волосы.

Дубравка сунула в рот два пальца. Свист прозвучал резко, словно махнули хлыстом.

— Браво! — громко сказал отец Сережки и Наташки.

Дубравка спрыгнула с лестницы, независимо прошла по двору. Обернувшись у калитки, она увидела, как к Валентине и оторопевшему руководителю драмкружка подошел Петр Петрович.

Дубравка шла по верхнему шоссе. Впереди, на раскаленном бетоне, блестели голубые лужи. В них отражались облака и деревья. Когда Дубравка подходила ближе, они испарялись и вновь возникали вдали. Они словно текли по дороге. Сверкающие голубые лужи…

Дубравка ушла в горы. Она ходила там долго. А вечером, когда она сидела на парапете набережной, кто-то тронул ее за плечо.

Рядом стоял старый артист.

Дубравка независимо улыбнулась и заболтала ногами.

— Извинись, пожалуйста, перед Валентиной Григорьевной за меня.

— А вы сами разве не можете этого сделать?

— Не могу, — сурово сказал артист. — Я сделаю это позже. И, пожалуйста, не воображай о себе невесть что… — Он помолчал и снова заговорил, но уже мягко, почти нежно:

— Может быть, это хорошо, что ты не умеешь прощать. Но от этого черствеет сердце. Я не знаю, что хуже: быть мягким или быть черствым. Я знаю, например, что ты обо мне думаешь. Я на тебя не в обиде. Если человек вдруг упал, а потом высоко поднялся, то судить его будут по последнему…

Он не положил на Дубравкину голову своей руки, как бывало. Он просто сказал:

— До свидания, девочка. — И пошел на другую сторону набережной. Туда, где шумел народ, где витрины устилали асфальт тротуаров желтыми электрическими коврами. И снова Дубравке показалось, что у него под пиджаком звенят струны.

Ночью Дубравка залезла в санаторий учителей и нарвала там букетик гвоздики.

Она пробралась по скрипучим карнизам, по ржавой водосточной трубе. Она уселась на подоконник в комнате Валентины и на испуганный вопрос: «Кто это?» — спокойно ответила:

— Это я. Принесла вам гвоздику.

Валентина поднялась с кровати. Сказала грустно:

— Почему искусство такое… непримиримое? Почему так неприятно, когда тебя уличают в том, что ты не принадлежишь к нему?

— Это я наврала, что вы артистка, — сказала Дубравка.

— Зачем?

— Не знаю. Извините меня.

Валентина взяла у Дубравки гвоздику, поставила в стакан с водой.

— Почему ты мне приносишь цветы?

— Это я знаю, — сказала Дубравка. — Я вас люблю.

— За что? — тихо спросила Валентина. — Я ведь ничего не сделала такого… Я понимаю, девчонки иногда влюбляются в артистов, даже не в самих людей, а просто в чужую славу. За что же любить меня?

— Вы красивая… Бабушка назвала вас Радугой.

Валентина села на подоконник, свесила ноги и чуть-чуть сгорбила спину.

— У меня бабушка спросила: не влюбилась ли я в какого-нибудь мальчишку? — продолжала Дубравка, глядя, как переливаются огни вывесок и реклам на приморском бульваре. — Будто я дура. А вы знаете, иногда я чувствую: подкатывает что-то вот сюда. Даже дышать мешает, и я всех так люблю. Готова обнять каждого, поцеловать, даже больно сделать. Тогда мне кажется, что я бы весь земной шар подняла и понесла бы его поближе к солнцу, чтобы люди согрелись и стали красивыми. Мне даже страшно делается… Разве можно столько любви отдать одному человеку? Да он и не выдержит… А иногда я всех ненавижу.

— Расскажи мне об отце этих малышей — Сережки и Наташки, — сказала Валентина.

Какая-то смутная тревога подступила к Дубравкиному сердцу. Дубравка съежилась.

— Зачем? — спросила она.

— Просто так… Мне кажется, он славный человек.

— Он странный… Купается ночью. У него жена умерла. Зачем вам? От него табаком пахнет.

Валентина смотрела на верхушки кипарисов, за которыми на морской зыби пролегла лунная тропка.

— Красиво, — сказала она.

— Красиво… — прошептала Дубравка, поймав себя на том, что море и горы стали для нее скучными и мертвыми, как пейзажи на глянцевитых сувенирных открытках. Она заторопилась домой. Прошла по карнизу и, расцарапав живот о проволоку на водосточной трубе, соскользнула на другой карниз и с него — на подвесную лестницу.

Она кое-что знала об отце малышей — Сережки и Наташки. Раньше она робела перед ним, как робеют ребята перед директором школы. Теперь она чувствовала к нему острую неприязнь.

Он приехал к морю на целых два месяца, потому что не отгулял отпуск в прошлом году. Отдыхать он не очень умел. Сам с собой играл в шахматы. Уходил на колхозных сейнерах ловить ставриду. Сережка и Наташка иногда по три дня жили на попечении соседей. Это он прозвал беспризорную собачонку Кайзер Вильгельм Фердинанд Третий. Встречая курортных знакомых, он говорил:

— Одолжите сто рублей. Отдам в Ленинграде.

Соседи и знакомые конфузливо оправдывались, недвусмысленно пожимая плечами. Вскоре они перестали попадаться ему на улице, предпочитая при встрече перейти на другую сторону, или прятались в подъездах домов. А он ходил со своими ребятами или просто один, пропадал с рыбаками на море и, кажется, не жалел ни о чем.

Утром к Дубравке в комнату залезли Сережка и Наташка.

— Дубравка, что такое Лихая пантера? — спросили они.

— Вроде тигра, — сонно ответила Дубравка.

Сережка и Наташка внимательно осмотрели ее, даже пощупали пальцы на ее руках и сказали:

— Почему тебя папа Пантерой назвал?

Дубравка вскочила.

— Он негодяй, ваш папа!

Близнецы насупились и молча полезли через окно на улицу.

— Он сам еще хуже! — крикнула Дубравка, высунувшись из окна.

Во дворе стояли Валентина и Петр Петрович. Сердце у Дубравки екнуло. Она хотела крикнуть: «Не ходите с ним на пляж!» Ей хотелось спросить: «Разве вам плохо со мной?» Но она с шумом захлопнула створки окна.