Янис Плотниек - Черные и белые [Повесть]

Если взобраться на пожарную каланчу и поглядеть на город сверху, то напоминал он колбасу, южный конец которой упирался в берег речки Дзирнаву, а северный тянулся через железнодорожное полотно до самого кладбища и немного огибал его. От главной улицы, как кости от рыбьего позвоночника, расходились по обе стороны улочки и переулки, порою превращавшиеся в узкие тропинки.

На той стороне города, где заходит солнце, находилась известная, полюбившаяся всем гимназисткам и некоторым романтично настроенным гимназистам черемуховая долина. Взрослые считали ее просто оврагом. Но это, по нашему мнению, было несправедливо. Поэтому ребята называли овраг Даугавой, а село, расположенное на противоположной стороне, — Задвиньем. Там жил один из наших одноклассников — Брунис, худощавый парень в очках, тонкий как жердь и умный как профессор.

В Гулбене он и в самом деле приехал из настоящего Задвинья [4] Задвинье — район Риги, расположенный на противоположном от центральной части города берегу Даугавы (Западной Двины). . В Риге его отцу в поисках работы частенько приходилось стоять в очереди на какой-то улице Торню, где находилась биржа труда. Потом его терпение лопнуло, и он перебрался в наш город, хотя и здесь был такой же ад, как и повсюду в буржуазной Латвии.

На другой стороне Гулбене, там, где солнце восходит, простиралось большое поле, на нем мы гоняли мяч и устраивали парады нашего прославленного полка. Правда, городское начальство называло это поле иначе — аэродром. Но на этом аэродроме производили посадку и взлет только вороны и огромные стаи галок, которые голосили значительно громче, чем самые настырные торговки на гулбенском базаре.

Сильный шум создавали и резкие, частые гудки паровозов, потому что тут же, за углом парка, располагалась железнодорожная «больница» — депо. «Паровики» — как называли паровозы наши отцы — привозили ремонтировать в Гулбене со всех концов Латвии: из городов Мадона, Лубана, Балвы, а узкоколейные «кукушки» — из Алуксне и даже из Валки.

Ранним утром городские улицы заполняли рабочие в черной одежде. Они спешили на станцию, в закопченные, похожие на угольные горы корпуса ремонтных мастерских, которые, проглотив угрюмые толпы, целый день рычали и громыхали. Вечером из депо выходили до предела уставшие, измотанные люди; они, казалось, были переломаны пополам. Покрытые угольной пылью, прокопченные дымом, будто побывав в аду, рабочие снова заполняли городские улочки.

Золотой порой для нас, мальчишек, были весна и лето, когда не нужно заботиться об одежде. Если только есть какие-нибудь бурые или сероватые трусики, можно целыми днями слоняться даже по Рижской улице, и никому в голову не приходила мысль, что он непристойно одет. Иногда только долговязая барышня Берга, презрительно сморщив нос, прошипит:

— Дикари!

Единственным несчастьем, бедствием, которое могло обрушиться на каждого из нас, было то, что нас отдавали в пастухи к какому-нибудь толстопузому кулаку. В таком случае делай что хочешь — плачь или ной, — но прощайся с городской жизнью на пять-шесть месяцев. Этих несчастных мы у себя в полку считали погибшими и во время парадов, когда назывались их имена, торжественно произносили:

— Стал жертвой домашних животных!

Поэтому часто наши ряды бывали поредевшими, и во время самых жарких боев у нас иногда не хватало стрелков. Тогда в городе хозяйничали хвастливые и заносчивые белые, потому что им такая участь не угрожала.

Сейчас я уже точно не помню, почему нас называли черными. Но, должно быть, в этом были повинны наши отцы. Из их поношенной одежды матери шили нам штаны и пиджачки. Поэтому и ребята и девочки лет до пятнадцати-шестнадцати носили черную одежду. Конечно, и лица наши порою были чернее, чем у детей какого-нибудь булочника или мясника. Вдобавок ко всему, гулбенская «знать» всех железнодорожников называла черными, будь то взрослый или малыш, — черный, и все.

К белым относились отпрыски господ и их прихлебателей — начиная с сынка городского головы и кончая лохматой дочерью парикмахера. Таким образом, весь наш город был разделен на два больших враждующих лагеря, которые постоянно находились в состоянии войны. Был еще и третий лагерь — так называемые «мягкие». Они обычно поддерживали тех, кто посильнее, или же тех, кто был повыгоднее для них. Самыми типичными представителями «мягких» были четыре сынка красильщика и дети хромого сапожника, а также плутоватый Папуас, сынишка дворничихи, той, что убирала базарную площадь. Папуас одно время пребывал в рядах черных. Этим ребятам нельзя было ничего доверить. За три конфеты или два сантима они готовы были удавиться, выболтать белым наши самые важные военные и экономические секреты. Секреты белых они тоже не умели держать за зубами. Поэтому мы иногда пользовались услугами «мягких».

Ненависть, разделявшая черных и белых, была такой жгучей, что Гулбене представлял собой, по сути, два государства: окраины — наши, центр — белых. Конечно, наше положение было более выгодным, потому что белые все время находились в окружении. И так как в одном городе существовали два государства и к тому же враждебных, то, сами понимаете, каждое из них должно было иметь свои войска. Потому-то и был создан наш прославленный полк черных.

Было солнечное воскресное тихое утро. Казалось, даже паровозы гудят тише, чем в обычные дни. Дым поднимался прямо в небо, и копоть не сыпалась на крыши наших домов. Ни булыжная мостовая, ни разбитый тротуар, похожий на узкую старую доску, ни редкие покалеченные и полузасохшие липы, ни мусорный ящик, стоявший в углу двора, не портили нашего хорошего настроения. Весело посвистывая, мы собрались во дворе большого дома — пятнадцать мальчишек и пять девчонок. Предстоял напряженный трудовой день.

Рядом с парком, неподалеку от «аэродрома», владелец мясного магазина Буллитис вместе с кожевником Радзиньшем задумали построить новую скотобойню. Они считали, что это предприятие станет для них подлинным золотым дном. Нужно только договориться с приемщиком скота, или, как его называли, «сортировщиком», чтобы тот из приемного пункта посылал лучших свиней и самых упитанных телят на бойню. И деньги тогда потекут рекой.

Буллитис и Радзиньш надеялись построить прибыльное предприятие до осени, потому что осенью самый большой приток скота. Именно в эту пору по дешевке можно купить наилучшую буренку или наиболее упитанную хрюшку. Дельцы наняли рабочих, которые каждый день трудились не разгибая спины. Только по воскресеньям за парком царила тишина — не скрипели вагонетки, не стучали молотки и не раздавались голоса рабочих. Однако Буллитису и Радзиньшу такие дни были не по душе. Однажды мясник, встретив на улице нашего Генерала, настоящее имя которого было Валдис Цериньш, спросил его, не хотят ли ребята немножко заработать. Валдису, конечно, палец в рот не клади.