Дэвид Алмонд - Ангелино Браун

Министр просвещения. И это не предел! Бери выше! Он косится на фото самого премьер-министра…

— Располагайтесь, — говорит Саманта Кладд.

Они располагаются. Профессор Тухлятти и Корнелиус Фундук чувствуют себя как дома.

Бедная миссис Кротт дрожит, точно осиновый лист.

Саманта выходит и бесшумно закрывает дверь.

— Заседайте на здоровье, — говорит она напоследок.

— Вот и славно! — говорит мисс Монтеверди. — По-моему, они вас не заметили. А если заметили, то глазам своим не поверили. Нам сюда, друзья, в кабинет изящных искусств.

Путь им преграждает Саманта Кладд.

Она наставляет на Кевина указательный палец и выстреливает:

— Тот самый?

— Вы о ком? — удивляется мисс Монтеверди. — Вообще не понимаю, что за мысли роятся в вашей милой головке. Знакомьтесь: этого юного джентльмена зовут Кевин да Винчи. Он известнейший художник из далёких солнечных краев, с юга. Верно я говорю, синьор Винчи?

У Кевина от неожиданности едва не отваливается челюсть. Но Нэнси тычет его в бок и шипит:

— Ты мастер маскировки!

— Совейшенно вейно! — сам себе удивляясь, отвечает он с каким-то безумным акцентом. Слова прямо выпрыгивают у него изо рта. Он поворачивается к Генри. — А это мой койега, синьой Геньи Пикассо. Вы о нём навейняка слышали.

— Не слышали, — говорит Саманта Кладд. — Но…

— В этом ваше гойе. Несчастье, — обрывает её Кевин. — Нас послал Великий Союз Евьопейских художников. Запечатлеть пьелесного ангела в пьелесной школе.

— Запечатлеть? — удивляется Саманта Кладд. — Эту фитюльку с крылышками?

— О, синьойина, не пьинижайте достоинств этого кьяйне уникального создания. Вы, видимо, чего-то не понимаете?

— Я всё прекрасно понимаю. — Саманта Кладд стоит на своём.

Вперёд выступает Генри Пикассо.

— Синьорина, — нежно произносит он, — вам кто-нибудь говорил, что у вас профиль классической богини?

— У меня? — Саманта Кладд не верит своим ушам.

— Да. У вас. Так и вижу вас на полотнах Моцареллы и…

— Антипасты! — подсказывает Кевин да Винчи.

— Именно! — подхватывает Пикассо. — На полотнах великого Антипасты. Синьорина, окажите мне честь! Позвольте написать ваш портрет!

— Мой? — Саманта Кладд часто-часто моргает. — Мой портрет?

— Да, синьорина, ваш!!!

— Когда? — спрашивает она совсем другим, мягким голосом.

— Сегодня! Прямо сейчас! — восклицает Пикассо. — Разумеется, если это не отвлечёт вас от неотложных дел.

Саманта смотрит на дверь, за которой заседает Крайне Важный Педсовет.

— Ну… — неуверенно произносит она и глубоко задумывается. — Но мне же надо накраситься, сделать укладку…

— Нет-нет! — возражает Пикассо. — Вы же Саманта Кладд! Клад! Сокровище! Вы прекрасны от природы!

Она заливается румянцем.

— Хорошо, — соглашается она тихонько. — Рисуйте.

— Пьекьясно! — радуется Кевин да Винчи. — Мисс Монтевейди! Впейёд! К твойчеству!

И они дружно отправляются в залитый солнцем кабинет изящных искусств, а над головами у них порхает счастливый ангел.

Они ставят на мольберты натянутые холсты. Расстилают на длинных столах листы бумаги. Выжимают на палитры краску из тюбиков, достают угольные палочки и карандаши разной твёрдости, разминают глину и пластилин, надевают фартуки, садятся на высокие табуреты и старинные деревянные стулья, и большая квадратная комната мгновенно преображается — теперь тут властвует восхитительное буйство цвета и формы, и пылинки пляшут в сияющих столбах света. Тут творят прекрасные существа: одних называют детьми, других — взрослыми, а ещё одного, единственного из всех, называют ангелом. И он летает над ними, вокруг них и, кажется, даже внутри них, в самой сердцевине их душ.

Саманта Кладд постепенно смягчается: она вздыхает, улыбается и, похоже, превращается в совсем иную, новую Саманту Кладд. Она садится на высокий табурет, и Генри Пикассо просит её повернуться так и этак, и наконец её волосы, подсвеченные солнцем, образуют ореол вокруг лица. Взявшись писать портрет, Пикассо вглядывается в черты Саманты, пытается передать их красками и кистью и сам с каждой минутой меняется, делается лучше и краше. Со всеми, со всеми в этой комнате происходит это чудо: они творят и становятся всё прекраснее и прекраснее.

Кевин Хокинс глядит в зеркало. Когда-то, в первом классе у любимой мисс Грин, он уже изобразил самого себя. И теперь он берётся за краски и снова пишет автопортреты, целую серию, — себя в прошлом. Вот он с седой шевелюрой и бородой — в образе Злодея — и с чёрными волосами в чёрной одежде — в образе Главного инспектора. Вот он несчастный тихий мальчик в несчастном тихом доме с несчастными родителями. Вот он мечтательный мальчик с картонным космическим кораблем, а рядом — астронавт по имени Сид. Кевин изображает ангела: вот он пукает, вот расправляет крылья над хлевом, где происходит Рождество. Он изображает себя маленьким и милым, как все младенцы, на руках у улыбающейся мамы. Он пишет всё это очень быстро и откладывает в сторону, чтобы краска высохла, а сам в это время пишет портрет нынешнего Кевина Хокинса, то ли мальчика, то ли мужчины, но он ещё растёт, он ещё познаёт себя, всматривается в себя и видит, что там, внутри, он — и младенец, и ангел, и астронавт, и все те, чьи личины ему довелось носить в жизни. Он пишет автопортрет. Он очень доволен.

Многие дети изображают ангела. Лепят его из пластилина или глины: кто — в полёте, кто — в покое. Они рисуют его крылья тщательно — со всеми прожилками и волоконцами перьев.

Ангелино позирует с удовольствием: взмывает под потолок, камнем падает вниз, кружит, танцует и вновь взлетает. А потом садится и замирает, чтобы дети рассмотрели его во всех сложнейших и мельчайших подробностях, тех самых подробностях, которые они чуют в самих себе, подробностях поначалу незнакомых, но постепенно всё более и более узнаваемых.

Все трудятся, а мисс Монтеверди поёт. Что-то по-итальянски, очень красиво. А ещё она подходит к каждому и тем же мелодичным голосом, нараспев, поправляет, хвалит и подкидывает свежие идеи: