Тодд Хазак-Лоуи - Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте

Не помню, как я уснул: до последней минуты думал, что не усну. В огромном зале было темно, однако тишина в нем не наступала никогда. Плакали младенцы, стонали больные, сотни людей вертелись так и сяк на своих тощих соломенных матрасах. В какой-то момент посреди ночи я внезапно проснулся. Повернулся и увидел маму. Она сидела очень прямо, лицо застывшее, глаза широко раскрыты.

Делать здесь совершенно нечего. Только стараешься удерживаться и не ходить по-маленькому как можно дольше.

Я досчитал до 429, прежде чем получил завтрак из чего-то непонятного. Оно было почти белое, очень густое, на вкус вроде макарон. Вернувшись на наше место, мама вытащила из сумки буханку хлеба, отломила примерно четверть и разделила между мной и Мариэттой.

Появляются еще и еще люди, но не так много, как вчера.

Новый эсэсовец — ростом пониже вчерашнего — грозит расстрелом всем, кто утаит что-то ценное.

Эсэсовец орет на того очкарика за столом, который вчера до мяса обгрыз свой большой палец. Очкарик что-то отвечает, и наци дает ему подзатыльник. Два подзатыльника. Со всей силы. Час спустя, когда я снова туда посмотрел, за столом сидел уже другой писарь.

Несколько мальчиков собралось в углу зала. Мы играли в «а ну-ка, отними», передавая друг другу скомканный клочок бумаги, пока сидящая по соседству женщина не накричала на нас и не заставила прекратить.

Клапзубовы победили итальянскую сборную в серии пенальти. Ондржей кончиком мизинца отбил удар капитана итальянской сборной. Мяч попал в перекладину ворот, взлетел ввысь, а потом упал прямо Ондржею в руки. Итальянский капитан впервые в жизни был посрамлен.

Обед ничем не отличается от вчерашнего. Только досчитать я успел до 714.

Какая-то женщина окликнула маму по имени. Это жена одного из папиных коллег. Они взялись за руки и больше часа говорили, говорили. А потом обнялись и долго так сидели.

Время от времени мне удается забыть, что тут пахнет мочой. Но в какой-то момент я обязательно вспоминаю.

Старуха, которой вчера стало плохо, сегодня так и не поднялась. Женщина, мамина ровесница, почти не отходит от нее, сидит рядом, утирает ей лоб влажной тряпкой.

После того как я попросил ее примерно в пятидесятый раз, Мариэтта наконец согласилась поиграть со мной в карты. Но она нисколько не старалась, я обыграл ее влегкую, а так неинтересно.

После ужина (морковь и немного какой-то жидкости с крошечными кусочками чего-то — возможно, курятины) я собрался с духом и пошел в туалет. В нескольких шагах от входа я обнаружил на полу молодого человека со странно пухлым лицом. Он сидел скрестив ноги на голом полу — ни матраса, ни сумок рядом. К груди молодого человека был приколот картонный значок с номером 741. Парень то ли пел, то ли стонал, а может, и стонал и пел разом, все время высовывая изо рта слишком толстый язык, раскачиваясь взад-вперед. Проходя мимо, я заметил, что он обмочился. Он тер руками пол рядом с собой, похлопывал ладонями по луже. Потом сунул одну руку в штаны. Не в карман, а сзади, за пояс. Что-то подсказывало мне отвернуться и не смотреть, но я не сумел вовремя. Несколько секунд спустя парень извлек из штанов руку, что-то темно-коричневое прилипло к его пальцам. В следующий миг я увидел, как он это жрет. Мне показалось, мой желудок вот-вот вывернется наизнанку, и я рванул вперед, нарочно поглубже вдыхая в себя туалетную вонь. Но, даже наполнив легкие этим густым мерзотным воздухом, я не смог отвлечься от увиденного. Самое ужасное: как и с теми двумя, спрыгнувшими с балкона, я понимал, что никогда не забуду то, что сейчас увидел.

Обратно к матрасам я плелся медленно, желудок все еще вращался… крутился… переворачивался.

— Я, наверное, спать лягу, — сказал я маме, вернувшись.

— Так рано? — удивилась она.

— Да. Устал.

Она склонилась надо мной и поцеловала, пожелав спокойной ночи, а когда хотела выпрямиться снова, я ухватил ее за плечо.

— Мама!

— Да?

— Помнишь…

— Что?

— Так, ничего.

— Все-таки?

— Когда я был маленьким, ты, бывало…

— Что ты хочешь, Миша?

Я еще ближе притянул маму к себе.

— Что? — повторила она.

— Ты… — прошептал я, — ты гладила мне спину, чтобы я поскорее заснул. А сегодня можешь?

— Конечно, мой хороший. — Мама чуть улыбнулась и прикрыла глаза. — Конечно.

И она стала меня гладить, и, пока я изо всех сил сосредотачивался на маминой руке, скользившей по моей коже, мне удавалось почти полностью отгородиться и от воспоминания о том молодом человеке, и от вони, стонов и препирательств вокруг, и от звука шагов, и от впивающейся в грудь колкой соломы, и от той женщины в десяти матрасах от меня, которая все повторяла: «Мамочка, мамочка, пожалуйста, тебе надо попить. Ну пожалуйста, мамочка!»

— Встать! Встать! Всем встать!

Чешские полицейские и несколько эсэсовцев обходили зал и орали, будя всех, хотя за окном было еще черным-черно.

— Который час? — спросила Мариэтта.

— Не знаю, — пробормотала мама. Откуда ей знать, она еще год назад отправила свои часы в Лондон. — Думаю, совсем рано.

Примерно через час, когда все собрали вещи и проглотили отвратительный завтрак, нас построили по номерам в длинную колонну, пять человек в ряд. Непроглядная тьма за окном сменилась серым сумраком. Каждый держал все свои вещи в руках или поставил сумку у ног. Явились немецкие солдаты, десятка два: они стояли по бокам колонны, поблескивая штыками. Впереди, примерно человек за двадцать, я увидел ту старуху. Как-то ей удавалось стоять. Ну, не совсем стоять, но она держалась более-менее прямо, пока дочь ее поддерживала.

Когда колонна построилась, в зал вошел эсэсовец, офицер. Кажется, мы не видели его раньше. Он выглядел старше всех остальных солдат и офицеров. Лицо толстое. Как только он кашлянул, все смолкли.

— Сегодня для вас начинается новая жизнь на новом месте, где вы будете избавлены от притеснений. В Терезиенштадте. — Последнее слово эхом прокатилось вдоль стен. Никто больше не издавал ни звука. — Вы присоединитесь к тысячам своих собратьев по расе, которые живут там в полной безопасности. По прибытии каждому будет назначена работа, и таким образом вы получите возможность трудиться на благо Рейха. Ваша новая жизнь начинается сегодня. Хайль Гитлер!

Даже после того как офицер закончил краткую речь, развернулся на каблуках начищенных сапог и вышел из зала, никто не промолвил ни слова. Наверное, все так же ошеломлены, как и я. Новая жизнь? Место, где нас не будут притеснять? Безопасность?

Можно ли хоть капельку верить этому эсэсовцу?

— Мама, — шепчу я, — как думаешь, он врет?

Кажется, мама кивнула, но я не совсем уверен, потому что колонна уже двинулась вперед.