Тодд Хазак-Лоуи - Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте

Не знаю, куда нас гонят, но в таком темпе мы будем идти туда вечность. Каждые десять шагов кто-то останавливается, чтобы половчее перехватить сумки, и тогда идущий сзади врезается в него. Один раз старик споткнулся о чужую сумку. Немецкий солдат подошел к упавшему, схватил за руку, приподнял — а потом снова швырнул наземь и пнул в бок. Старик так и не поднялся.

Та старая женщина с дочерью вышли из колонны. Дочь прислонила мать к стене. К ним подошел солдат, наставил на мать штык. Молодая женщина сложила руки, словно на молитве. Тут мы завернули за угол, и что с ними сталось, я не видел.

Станция Прага-Бубны. Так вот куда нас ведут. По ту сторону Бубенской улицы — простое серое здание вокзала. За ним — вагоны нескольких длинных поездов, которые доставят нас в Терезин.

— С номера девятьсот по номер девятьсот пятьдесят сюда! — орет надсмотрщик-эсэсовец и указывает на вагон. Люди медленно грузятся, упихивая в вагоны самих себя и свой багаж. Шесть или семь составов, наш стоит на втором пути. Кроме поездов и станции особо ничего не увидишь, только несколько холмов и на них совсем немного зданий. Облака рассеялись, небо голубое.

— С номера девятьсот пятьдесят один до тысячи — этот вагон! — командует надсмотрщик и указывает нам дверь.

Через минуту я поднимаюсь по ступенькам и вхожу в поезд. Мешки и сумки удалось засунуть под сиденье, чемоданы оставляем в проходе и все втроем усаживаемся на одну скамью.

В окно я вижу, как приближаются три человека: та старая женщина, ее дочь и еще какой-то еврей. Дочь и мужчина фактически несут старуху, она словно уснула. Они входят в наш вагон, и плач дочери сразу же заглушает все остальные голоса.

Я прислоняюсь к маме. Солнце греет голову. Я закрываю глаза и вижу лица тех мальчишек, что тыкали в меня пальцами и хохотали, их белые зубы скачут вверх-вниз. Вижу Лечи. Вижу молодого человека с пухлым лицом, сидящего в луже мочи, вижу, как отскакивает пуговица и мои штаны падают на землю, вижу ступеньки, ведущие на чердак Голема, и как двое летят с пятого этажа на тротуар, и как папа надевает пиджак и уходит, даже не попрощавшись со мной.

Я так устал, что не в силах притворяться, будто я не самый несчастный мальчик на свете. Мне так грустно, разболелся пустой живот, разболелось даже лицо, словно я плакал неделю напролет, хотя такого не было. Я так устал, я даже не чувствую, как мне грустно, печаль просто лежит у меня в пустом брюхе, словно что-то постороннее, что уже не имеет ко мне отношения.

Но, когда поезд трогается с места, это ощущение исчезает и на его месте возникает что-то другое — незнакомое и давно забытое чувство.

Облегчение.

Прощай, Прага.

— Миша, Миша, вставай, мы приехали, вставай! — Мама легонько трясет меня за плечо.

Я открываю глаза. Вижу перед собой Мариэтту: она просовывает руки в лямки своего вещмешка.

— Где мы?

— Богушовице, — отвечает мама. — Наша станция.

— Богушо… А разве мы не… — бормочу я и тру глаза. — Я думал, мы едем в Терезин.

Но мама вместе с Мариэттой уже стоят перед проходом, по которому все, толпясь, движутся к двери.

Прямо перед нами блеклое здание — то ли желтое, то ли оранжевое, размером с очень большой дом. Путей здесь не так много, как в Праге, за ними почти ничего нет. Только горы где-то вдалеке. И рельсы тянутся-тянутся неизвестно куда. Узкая платформа запружена людьми и сумками. Охранники зло, нетерпеливо выкрикивают какие-то команды. Вслед за мамой и Мариэттой я обхожу здание — там наши сумки складывают на гигантскую тележку. Вереница уже ползет по обочине грязной улицы куда-то прочь от станции.

Когда мы передали свои вещи молодому еврею в шапочке — он кинул их на тележку, — я увидел дочь той старухи. Она сидела под невысоким деревцем метрах в пятнадцати от нас, обхватив руками колени и уронив голову. Я смотрел на нее несколько секунд, но тут кто-то сзади велел мне посторониться, и я обернулся. Двое мужчин несли что-то длинное, завернутое в одеяло. Очень аккуратно они уложили это поперек тележки с заднего ее конца, у подножия горы из наших вещей.

— Пошли, Миша! — позвала Мариэтта. — Надо идти.

И мы влились в толпу. Минут через десять тележка проехала мимо нас. На ухабе задние колеса подскочили, и, когда тележка со стуком опустилась на дорогу, край одеяла откинулся, обнажив две ступни — их пальцы торчали вниз под совершенно разными — разве так бывает? — углами.

Примерно через полчаса мы свернули с дороги на небольшой мост, под мостом в обе стороны тянулось поле, по которому протекал узкий канал. Впереди темнела массивная, высокая — не меньше шести метров — краснокирпичная стена. Посреди стены прорезана высокая арка с воротами, укрепленная серыми цементными блоками. Каким-то образом наверху ухитряется расти трава.

Мы дошли до ворот и попали в длинный, метров тридцать, сводчатый проход. Шаги здесь отдавались странным глуховатым эхом. Почему-то все молчали. В конце прохода — большое желтое здание.

— Это Терезин? — спросил я маму.

Она прикрыла глаза и кивнула.

— Сколько тебе лет?

У еврея, который задал мне этот вопрос, на лице густая щетина. Он сидит на низком стуле за деревянным столом. Столешницу пересекает широкая трещина. Другой мебели, кроме стола и стула, в кабинете нет. Окон тоже нет. Мы свернули сюда прямо из сводчатого прохода, то есть кабинет спрятан в крепостной стене. Сюда все время входят люди, взрослые и дети, и снова выходят. Зачем — понятия не имею.

— Двенадцать, — говорю я.

— Двенадцать? — Он приподнимает кустистую бровь и смотрит на маму.

— Да, — подтверждает мама. — Ему двенадцать. Он родился 23 августа 1930 года.

Мужчина ничего не отвечает, просто открывает блокнот на таблице с какими-то цифрами и буквами — должно быть, условными сокращениями. С минуту изучает таблицу, тыча кончиком карандаша то в одну, то в другую клеточку и все время что-то про себя напевая. Потом качает головой и даже, кажется, посмеивается.

— Павел! — кричит он.

Появляется мальчик, почти на полголовы выше меня.

— Чего? — У него большая щель между передними зубами.

— Отведи этого симпатичного юношу в L417, комната…

— Прошу прощения. — Волнуясь, мама очень быстро качает головой. — Что за L417?

— L, четыре, один, семь, — раздельно повторяет мужчина. — Один из корпусов. Детский дом для мальчиков. Он будет помещен в комнату номер семь. Для мальчиков.

— Детский дом? — Мама так и застывает с открытым ртом.

— Что значит — комната для мальчиков? — спрашиваю я Мариэтту.

— Павел! — Мужчина оборачивается к своему помощнику. — Объясни ему, будь добр.

Павел почесывает руку.

— Ребята здесь живут с ребятами, а не…