Михаил Сухачёв - Там, за чертой блокады [litres]

– Эти руки знали многое, чего тебе и не снилось и, не дай бог, приснится, – задумчиво произнес старик.

Стогову показалось, что дед сейчас может рассказать о своей таинственной жизни, чем-то похожей на судьбу графа Монте-Кристо из романа, прочитанного им до войны. Любопытство не давало покоя.

– Сколько вам лет? – задал он, казалось, безобидный вопрос.

– Сколько? – Печник лукаво улыбнулся. – Ровесник отмены крепостного права. Смекнул сколько?

Стогов не смекнул, потому что не знал, когда было отменено крепостное право. Он не сомневался, что ни Валерка, ни Гешка этого тоже не знают. Может быть, Эльза в своей интеллигентной семье об этом слышала, а вот в их пролетарском доме всем, что было до 1917 года, особо не интересовались, считая, что при царе не могло быть ничего хорошего. Поэтому Витька многозначительно присвистнул, давая понять ребятам, что оценил почтенный возраст старика.

– А вы раньше жили в Ленингр… то есть в Петербурге?

– Я и служил в Петербурге. Все оттуда и началось.

Дед замолчал, устремив взор на топку, словно пытался разглядеть мелькавшие в языках пламени картины собственной непутевой жизни.

Витька рисковал, настырно задавая все более каверзные вопросы:

– А что оттуда началось?

– Что началось-то? Грех и падение в преисподнюю.

– А как это вы упали в преисподнюю?

– Человека убил, – тихо, обыденно произнес печник. – Да не простого человека, а графа. Из ревности. Сам царь Александр Третий судил меня как офицера лейб-гвардии его императорского величества Преображенского полка. Его и приговор был: ссылка навечно. Лет мне тогда отроду было двадцать семь. Вот с тех пор и каторжаню. Подавал два прошения Николаю Второму. На первое царь не ответил. Второе возвратилось уже после революции с резолюцией ВЧК [14] ВЧК – Всероссийская чрезвычайная комиссия, специальный орган по борьбе с контрреволюцией и саботажем (1917–1922). о помиловании, но я уже воевал в банде генерала Семенова. Вместо помилования получил второй срок уже от большевиков. Сколько раз убегал, не помню, сколько раз добавляли срок, тоже не помню. Потом перестали меня ловить. А та жизнь в Петербурге часто кажется мне выдуманной сказкой…

– А вы так и не были с тех пор в Ленинграде?

– Да что там делать? Один политический петербуржец со мной отбывал срок, хорошо знал Фонтанку. Он говорил, что наш родовой особняк занят под типографию – не то «Знамя коммунизма», не то «Светоч коммунизма», пес его знает, уже запамятовал…

Стогову вдруг стало жалко деда, хоть он и был контрой, которую в школе, книгах и кино учили ненавидеть. Близко общаться с людьми из далекого царского прошлого, не скрывающими своего аристократического происхождения, Виктору не приходилось. Конечно, такие были в Ленинграде. Добрая половина старых учителей его 99-й образцовой школы были, как их называли, «осколками царской империи». Это были учителя дореволюционных гимназий, кадетских корпусов, очень грамотные, говорившие на нескольких языках, лояльные к советской власти.

Стогов собирался задать деду еще много вопросов о дореволюционной офицерской жизни. В книгах, которые читал Витька, офицеры выглядели пьяницами и дуэлянтами. Но пришла Александра Гавриловна звать ребят на ужин и прервала, возможно, первую в жизни Кибитки исповедь. Он заругался на нее, мгновенно приняв свой прежний облик – несносного старика с крутым, неуживчивым нравом.

Баня, а главное, печь, выдержали испытание, и Козлиха, теперь работавшая в детском доме, рано утром с помощью малышей вымела все щепки, вымыла пол и затопила печь. Баня заполнилась теплом и приятным запахом хвойной смолы.

Нелли Ивановна, войдя в предбанник, с умиротворением замерла, вдыхая хвойный аромат, исходящий от нагревшихся стен. Потом объявила, что до прихода председателя надо успеть помыть детей, помыться воспитательницам и старшим ребятам. Но Козлиха предупредила, что если первыми помоются женщины, то председатель в баню не войдет. Таков обычай.

Удовлетворенные баней Никитич и Кибитка сели на оставшиеся от стройки бревна, обкуривая друг друга зловонным дымом самосада. Трудно было поверить, что «царский гриб» способен без скандала спокойно разговаривать с кем-то. Распираемые любопытством, старшие ребята подсели к мужчинам в надежде услышать продолжение вчерашней задушевной беседы.

– А ты, Савелий, значит, похоронил меня, коль стал раздавать мое добро?

– Так ведь раздавать, а не продавать. Дарю-то кому? Безродным детишкам. Если потребуешь, верну тебе твой дом, а свой дом отдам им.

– Да леший с ним, с домом! Намедни директорша подходила, спрашивала, не соглашусь ли я остаться и учить печному мастерству ее обормотов. Хитрая баба! Говорит, что бесценный опыт печного дела надо передавать, а не уносить с собой. Не сказала куда, как-будто я не понимаю – куда. Я уже пробовал передать опыт воронопашинским стервятникам, так они обобрали меня подчистую. Даже крест нательный срезали во время сна. Я одного, что понахальнее, сгреб, приставил нож к его глотке и сказал, что, если сейчас же не принесут мастерок, молоток и отвес, перережу глотку. Принесли, треклятые. Правда, обещали меня прибить. Но я уже в те края не хожу. Тайга, она в Воронопашино не упирается. Ваши-то как? Не падки на чужое?

– Ну что ты, Варфоломеич! Наши на это не способны.

– Ну, слава богу!

Хитро прищурившись, Кибитка посмотрел на Стогова и Спичкина.

Нелли Ивановна с воодушевлением восприняла согласие Кибитки дать уроки мастерства печного дела, а старшие ребята между собой пожелали «новому учителю» провалиться сквозь землю. Но Кибитка сам с первыми петухами исчез.

Встретив председателя, директор спросила, когда же Владимир Варфоломеевич начнет обучать ребят? Не обманул ли?

– А кто ж его знает! Я первый раз видел, как он с тобой разговаривал человеческим языком, а то либо ругается на чем свет стоит, либо грозит убить. Видишь, он тебе одной сказал, что его зовут Владимиром Варфоломеевичем, а у нас никто этого не знал. Кроме как «царский гриб» да Кибитка его здесь и не величают. Видать, учуял в тебе интеллигента, а с нами только собачится, как бешеный кобель. Так и остерегайся, чтоб не укусил. И то правда, при вас, ленинградских, совестно так ругаться. Не то что с нашими бабами: ты им слово, а они тебе десять, да каких!

Пока мылись старшие ребята, Александра Гавриловна решила поменять постельное белье. Снимая простыню с постели Сережи Реброва, она обнаружила бумажный пакет, в котором лежали засохшие кусочки и корки черного хлеба. Женщина медленно опустилась на кровать, уставившись на пакет, который воскресил воспоминания о горьком, страшном и не таком уж далеком прошлом. «Знать, этот страх перед голодом останется на всю жизнь, коль при реальной сытости он не покидает ребенка», – подумала Александра Гавриловна. Она нашла еще три «склада» с корками хлеба, кусочками печенья и сахара у других ребят и решила никому не говорить о находках. Но тайна продержалась недолго.