Наталья Соломко - Белая лошадь – горе не мое [первая редакция]

Но Саня спешил, а телефона у Вахрушева не было. Приходилось отложить встречу до понедельника. Саня взглянул на часы — нет, сегодня уже не успеть…

И опять — вечер, лес, небо над головой… Мальчики и девочки у лесного огня, притихшие, задумавшиеся… Любил Саня эти часы в лесу, у огня, с разговорами…

— Да если б не космос, то жить-то совсем бы скучно было! — вздохнул Васильев, гладя кота. — У нас тут все давным-давно открыто, никаких интересных тайн не осталось… И смотреть-то не на что!

— Ой уж! — не согласился кто-то. — Ты в Африке был хотя бы?

— Да ее по телеку сто раз казали!

— Нет… Вот бы самим бы там побывать… Попутешествовать…

Саня слушал, смотрел в огонь. Легкое, порывистое пламя металось над прогорающими ветками, превращалось в искры, и они уносились вверх, где начинался ветер, и под ним забормотали живые, темные лапы сосен, вверх, вверх, вверх неслись искры, туда, где загадочно и пугающе молчало небо, все в гроздьях звезд…

— Да здесь-то, конечно, все привычно… — вздохнул Васильев.

Во тьме вдруг тонко и страшно крикнула ночная птица, и все вздрогнули, затихли.

— Какая это птица? — спросил вдруг Саня. — Кто знает?

Не знал никто.

— А это какое дерево?

— Сосна.

— А вон то?

Опять никто не знал.

Саня выдернул из темноты сухой стебель мятлика:

— Как называется?

— Ну, Сан Сенич, ну откуда мы знаем? — удивился Васильев.

— Самое время в Африку ехать! — покачал головой Саня. Чужестранцы…

Ах, дальние страны, уж больно вы далеко…

А ведь как манили в детстве, какие сладкие сны дарили, какие бессонницы… Что рядом с ними были серые поля, начинавшиеся сразу за городом, и леса по краям разъезженной грязной дороги?.. Семнадцать Сане было, что ли, когда Аристотель грохнул кулаком по столу и сказал: «Поехали!..» Нет, шестнадцать… Сентябрь, десятый класс, какой-то смутно помнящийся разговор о Трансваале (Саня как раз начитался о героических бурах и бредил Южной Африкой: Калахари, Драконовы горы, мыс Доброй Надежды)… Что-то он сказал такое — ну, глупость несусветную, вроде: вот бы где родиться и жить, а Аристотель рассвирепел: «Поехали!.. Я тебе покажу!» — «Куда поехали, зачем поехали? — всполошилась Елена Николаевна. — Матвей, ты с ума сошел, у него десятый класс!..» Однако поехали: как-то расписание у Аристотеля удачно подошло, а Сане, хоть и без особой радости, позволено было прогулять понедельник… На Аристотелеву родину поехали, в деревню. Полтора часа самолетом до Москвы, потом — три часа скорым, да еще пять местным, стареньким, грязным поездом… На рассвете были «дома» — в полузаброшенной деревне, где Аристотеля не помнила ни одна живая душа и сам он лишь с трудом нашел место, где стоял когда-то их дом. Тоскливо отчего-то стало юному Сане, и смотреть было не на что — темные избы да поле какое-то… А Аристотель, все злой, все взбудораженный, тащил его на автобус, и опять ехали, ехали куда-то… Саня в автобусе уснул, и такого, сонного, усталого, десять раз пожалевшего о том, что поехал, вытащил его Аристотель из автобуса и сказал:

— Смотри…

И опять они стояли на раздолбленной, пыльной дороге, опять поле какое-то поднималось вверх, к горизонту, пер откуда-то речной ветер — и смотреть было совершенно не на что опять же…

— Русские стояли там, — шепотом сказал Аристотель. — Неприятель вон… Смотри внимательно… Дон стал красным от крови…

Но тихо было кругом, поднималось из-за бугра солнце, и все поле да поле… Куликово поле — ни одного кулика, тишина. И Саня, отважный путешественник, избороздивший все моря и океаны, водивший свои корабли через «ревущие» сороковые, вдруг испугался. Так велик, так пустынен и тих был этот открытый простор, так распахнут, и не спрятаться от него никуда земля под ногами, небо над головой, а меж ними — даль да ветер…

И снова Саня сидел над картами — неведомая страна, родная, неоткрытая, открывалась ему, завораживая странными именами: Нерль, Ловать, Олым, Мста — так звались здесь реки; Вселуг, Ильмень, Плещеево, Пено, Волго — такие были озера… А города, тихие эти, старые города, с именами, знакомыми по учебникам истории… Они были, стояли, и история оказалась вовсе не школьной наукой, за которую можно получить двойку, а живой, продолжающейся жизнью, землей, на которой жили, которую берегли поколение за поколением… А теперь в этот ряд встал и Саня — чтобы жить и беречь… А мальчики и девочки сидели у костра и смотрели в огонь.

Кукарека бродил один во тьме — воспитывал себя. Потому что мужчина не должен быть трусом, верно? Но все равно было страшно. Тем более, что в лесу бродил еще кто-то. Кукарека, замерев, слушал, как он трещит ветками… Или кажется?

— Там кто-то есть… — тихо сказал он, выходя к костру.

— Привидения! — жизнерадостно отозвался Адыев.

— Замолчи, дурак, не пугай! — взвизгнул кто-то из девочек.

Но Адыев не замолчал.

— Внимание, внимание! — завыл он загробным голосом. — Закройте все окна и двери, сейчас по улицам поедет гроб на семи колесиках!..

— Сан Сенич, а чего Адыев пугает! — закричали девочки.

— Сан Сенич, а жалко, что чудес нету, да? — вздохнул Вова Васильев. Ну не привидений, а вообще…

— Ну слышите, слышите? — зашептал Кукарека, схватив Саню за руку.

В лесу треснула ветка, и все затихли, вслушиваясь. Снова тихо треснуло, будто кто-то шагнул неосторожно и замер, испугавшись. И тогда опять наступила тишина, живая, лесная, с шорохом огня, лопотанием сосновых лап под ветром и далеким, из-за горизонта, криком электрички…

— Тут и тыщу лет назад, наверно, так же было… — зачарованно сказал кто-то. — Тихо, темно, и звезды светят… Только нас не было.

— Сан Сенич, неужели мы умрем когда-нибудь?.. — это Васильев спросил. — Ну почему чуда нету?!

— А может, есть… — отозвался Саня и вздохнул, вспомнив одну старую историю.

— Сан Сенич, вы про что? — сразу насторожились у костра. Расскажите!

Саня прикрыл глаза, вспоминая… Ему было девять лет. Он мечтал о чуде.

Ничто, кроме чуда, не могло помочь ему. И он знал: оно есть, есть! Только прячется, потому что в него уже никто не верит. Обиделось и прячется от людей. А к тому, кто верит и ждет, оно придет и поможет.

Саня верил и ждал. По вечерам, лежа в постели, уговаривал: «Ну случись, пожалуйста! Мне очень, очень надо, понимаешь?»

Саня хотел летать… то есть просто до тоски, до горячих слез хотелось разбежаться, оттолкнуться от земли и взмыть в вышину, раскинув руки… Это из снов было. Но и потом, наяву, оно помнилось, не забывалось — счастливое, с ветром, чувство…

Однажды утром, когда дома никого не было, он через чердачный люк вылез на крышу, он знал, что сделает: прыгнет…

Они тогда в старом доме жили, в деревянном, трехэтажном. Саня стоял на крыше, а внутри него колотилось и бухало сердце. Не от страха — он знал, что полетит. Уж тут-то придется случиться упрямому, спрятавшемуся чуду, разве может оно допустить, чтоб человек, который в него верит и давно ждет, разбился! Он полетит, полетит… Над двором, над старым тополем! Над тополем — обязательно. Саня из окна на него глядел, когда уроки делал, а на ветках суетились птицы, будто дразнили. Прыгают, прыгают, а потом вспорхнут и полетят… Потом надо подняться выше, чтоб всю улицу с высоты увидеть, он любил свою улицу, зеленую, тополиную, только разбежаться надо обязательно против ветра — он за птицами подглядел…