Александр Соколовский - Неутомимые следопыты

И, сказав это, старый жилец стал подниматься по лестнице.

Когда наверху скрипнула дверь, тетя Даша, все это время сидевшая молча, вздохнула и подперла голову кулаком.

— А у них, поди, родные есть… — тихо произнесла она, глядя на лежавшие перед нею бумаги.

«Тики-тик, тики-тик, тики-тик…» — тикали часы на стене. Они отсчитывали время, которое для одних летело быстро, для других тянулось медленно, а для иных остановилось навсегда.

Мне ужасно хотелось спать. Глаза закрывались сами собой. Только бы дотащиться до кровати… Но Женька, собрав все бумажки и документы, оставил на столе партийный билет, пробитый пулей.

— Попробуем, Серега? — спросил он.

И я сразу понял, что он хочет попытаться разлепить странички, крепко склеенные кровью.

Минут десять мы с нетерпением ждали, когда закипит чайник. Женька налил в него совсем немного воды, чтобы струя пара била сильнее. Наконец крышка на чайнике заплясала и зазвенела, как колокольчик. Из носика с шипением вырвалась горячая струйка. Не ощущая больше усталости, я, затаив дыхание, следил, как Вострецов поднес к этой струйке заветную книжечку. Осторожно, словно в руках у Женьки была тончайшая паутинка, он стал разводить странички в стороны. Они поддавались и наконец разлепились.

— Есть! — взволнованно прошептал Женька.

Мы оба разом наклонились над раскрывшимся партийным билетом. Сквозь бурые пятна крови проступали буквы. И очень медленно Женька прочитал вслух:

— «Вересов… Павел Николаевич…»

Это было до того неожиданно, что мы с моим товарищем, как очумелые, уставились друг на друга. Женька опомнился первым.

— Серега… — прошептал он вдруг. — Серега! Значит, Афанасий Гаврилович ошибается… Вересов не предатель!.. Не он… Кто-то другой… — Засунув партийный билет в карман, он схватил меня за руку и потащил вон из дома на улицу, крича: — К Афанасию Гавриловичу!..

Мы мчались по улице во весь дух, перепрыгивая через канавки и рытвинки. Вот и знакомый забор. И калитка с нарисованной на железной пластинке овчаркой…

Нам долго не отпирали. Мы нетерпеливо барабанили кулаками в дверь. Женька даже стукнул ногой. Пальма захлебывалась лаем, рвалась с цепи, повизгивая от ярости. Из окон соседних домов стали выглядывать люди. Наконец сердитый женский голос из-за калитки спросил:

— Кого надо?

— Откройте! — закричал Женька. — Мы к Афанасию Гавриловичу!

Пальма залилась еще пуще. И так же визгливо, как Пальма, завопила за дверью старуха:

— Я вот сейчас собаку-то спущу!.. Опять за яблоками вздумали лазить!..

— Мы по делу! — пробовал объяснить Женька.

— Знаем мы эти дела! — кричала в ответ старуха, а Пальма еще громче лаяла и звенела цепью.

— Марья Филипповна, — терпеливо говорил Женька. — Это мы… Женя и Сережа. Помните, мы приходили? Еще чай пили с вареньем… Мы у Дарьи Григорьевны живем, у Веточкиной… Я ее племянник… Ну помните? И мы совсем не за яблоками… Те, которые за яблоками, через забор шастают. А нам Афанасий Гаврилович нужен по очень важному делу.

Грозный лай был ему ответом. Однако я слышал за калиткой осторожное поскрипывание. Старуха, наверно, переступала с ноги на ногу, раздумывая. Потом вдруг звякнула щеколда, брякнула цепочка, и злой маленький глаз оглядел нас сквозь щелку.

— Нету… — проскрипел голос «сердечной женщины». — Уехал.

И тут, повернувшись, чтобы идти следом за Женькой, я заметил на другой стороне улицы сутулого человека в коричневой кепке. Я сразу же его узнал. Это был тот самый незнакомец, который так пристально смотрел на Афанасия Гавриловича несколько дней назад.

Едва он заметил, что я гляжу на него, как тотчас же быстро отвернулся и стал внимательно, слишком уж, по-моему, внимательно, разглядывать афишу, налепленную на заборе.

— Знаешь что, Серега, — произнес Женька, встрепенувшись и не следя за моим взглядом, — это даже хорошо, что Афанасий Гаврилович уехал.

— Чего же тут хорошего? — удивился я.

— А то, что пока он ездит, мы все про партизан узнаем.

— У кого?

— Экий ты бестолковый! Помнишь, Митя говорил, что его дедушка во время войны раненого партизана прятал?

— Ну, помню.

— Так вот. Не один же Митин дед был с партизанами связан. Найдутся еще люди. Надо только поискать. А вернется Афанасий Гаврилович, мы к нему придем и обо всех наших розысках расскажем.

Когда мы пришли домой, тетя Даша гладила наши рубашки. Она вообще не могла ни минутки посидеть без дела. Мы рассказали ей, где мы были, и что Афанасий Гаврилович уехал из Зареченска.

— Должно быть, в командировку, — добавил я.

— Как же, «в командировку», — насмешливо передразнила Женькина тетка. — Интересно, кто это его в командировки посылает? Какое учреждение?

— Какое-нибудь посылает, — произнес Женька. — Он сам нам говорил, что скоро уедет по делам.

— Да, дела у него найдутся, — проговорила, тетя Даша. — Такие дела, что ой-ей-ей… — И она взмахнула утюгом, который сердито зашипел.

— Что это она, Жень? Про Афанасия Гавриловича?.. — полюбопытствовал я, когда мы очутились в нашей комнатке.

— Не знаю… — Женька пожал плечами. — Я и сам, Серега, чего-то никак не пойму…

Вот когда я почувствовал смертельную усталость. Может быть, один вид кровати заставил меня вспомнить, что мы почти целые сутки не спали, и глаза мои опять стали закрываться сами собой.

— Давай, Жень, полежим немного… — предложил я, еле ворочая языком.

— Ложись, если хочешь, — отозвался мой неугомонный товарищ.

Это было последнее, что я услышал, потому что стоило мне скинуть сандалии и опустить голову на подушку, как я словно провалился в глубокую черную яму…

Меня разбудило солнце. И, проснувшись, жмурясь от его горячих, ослепительно ярких лучей, я удивился, почему оно бьет мне в глаза, если я прилег поспать всего лишь на часок. Окончательно очухавшись ото сна, я поразился еще больше, увидев, что лежу под одеялом, в майке и трусах, хотя лег одетым, — я это помнил совершенно отчетливо. Повернув голову, я увидел Женьку, который сидел на своей кровати, скрестив ноги, и смотрел на меня с усмешкой.

— Привет исследователю!

Он соскочил с кровати, шлепая босыми ногами, подбежал к столику, на котором стояла гильза от снаряда — удивительный партизанский тайник — и лежали сложенные взъерошенной горкой документы. Схватив со стола какие-то листки, Женька торжествующе помахал ими в воздухе.

— Что это? — спросил я.

— Партизанские письма, — с гордостью объявил Женька. — Вернее, одно письмо, — поправился он, — и та записка, помнишь, которую первой нашли?

Он взобрался ко мне на кровать.

— Подвинься. Разлегся, как три толстяка. И слушай. Письмо в Томск. Я адрес не весь разобрал. Город-то еще можно понять, а улица, дом, фамилия — все начисто размыто.