Н Огнев - Исход Никпетожа

Это его дед заразил своими масонствами. Интересно было бы знать, стал бы драть Виктор Шахов крепостных, если бы они у него были?

Вчера зашел на фабрику к Ваньке Петухову. В фабкоме было несколько человек, и шел большой разговор. Там есть такой Федорыч, он председатель фабкома, так он особенно наседал на Ваньку.

— Ты пойми, чортик с рожками, — ораторствовал Федорыч, — что ежели у нас сейчас активистов одного за другим забрать, то вся культработа станет. Где это такое делается, чтобы, кроплена мать, на смазном ходу ломать работу? Ась? Только ребята и девчата начали подтягиваться — и вдруг, пожалте вам — кулик наш свисть! Ну, я, конечно, понимаю, — образование и все такое, и там, в никадемии в этой, разные чортики с рожками прочтут тебе курс, и ты станешь такой фря, что только по-ученому и будешь растабарывать. Это все так. А у нас почему захряске быть? Подождали бы годика два-три, там и берите.

— Зачем ты прибедняешься, Федорыч? — спокойно возразил Ванька. — Вполне можешь говорить по-человечески, а как заденет за живое, так сейчас же деклассируешься в рязанские мужики, и тут начинается и «фря» и «никадемия» и «чортик». Демагогия это, друг ситный. Тебе и отвечать-то не стоит, потому что в глубине души ты сам сознаешь, что в моем откомандировании есть полный смысл, и что работа без меня ни в коем случае не станет. Партия делает, что рациональней.

— Да нет, что говорить—тоскливо сказала Зыкова,— с твоим уходом, Петухов, работа упадет. Таким авторитетом, как ты, никто не пользуется. Взять Герасимову... Нешто ее урезонишь? Теперь с Галкиным схлестнулась. А управы на нее нету...

— Да брось, Зыкова, что вы, черти, простых вещей не понимаете, что ли? — начал злиться Ванька. — Странный разговор, вы бы хоть со стороны на себя посмотрели, что ли: по-марксистски ли вы рассуждаете? Прежде всего: на свете ничто не вечно, все меняется, все принимает новые формы, ведь это азбука, а вы взрослые люди. Сейчас подрастает молодняк: его и взять в работу, сами должны вращивать в себя новое сознание, — а то до коих же пор толкачами пользоваться? Что я вам, нянька, что ли? Поймите, что это идеалистический подход: вы личность ставите во главу угла, вы нянек хотите. — а каких нянек вам, пролетариям, да и откуда их взять?.. Да и сами знаете, что скулите зря: все равно я буду в институте народного хозяйства, а вы будете продолжать работу на производстве. А Зыковой и Брычеву надо обязательно на рабфак.

— Верно. Правильно, — рявкнул Пашка Брычев, который до тех пор молчал. — Бузу, слушь-ка, трем. И Петухову, и всем... обучаться нужно. И нечего, слушь-ка, по пустякам...

— Что, тяжело тебе уходить с фабрики? — спросил я Ваньку, когда все ушли.

— Тяжело... Жалко... — отрывисто ответил Ванька. — Эти слова давно пора сдать в архив. Ты это из Тургенева, что ли? Нужно делать то, что рационально, и то, что соответствует моменту, и сообразно с этим — чувствовать. А ты, брат Коська, тоже?.. — подозрительно глядя на меня, добавил Ванька. — Тебе тоже очень и очень не мешает подтянуться. Шесть часов еще не выполняешь?

— Нет еще.

— Ты, брат, берись скорей. Лодыря гонять нечего: время не ждет.

Он, пожалуй, прав, но теперь до начала занятий осталось пустяки.

Отец все еще болен, и я ездил к тетке в Воскресенск за деньгами. Когда сел обратно в вагон, вдруг напротив меня садится тот самый пастух, который мне летом помог найти одежду. Мы поздоровались, и оказывается, он едет в город.

— Кончил работу? — спрашиваю.

— Нет еще, не кончил, да нужно в город. Вот с этим мне трудно, тем более в городе приткнуться некуда.

— Сколько получишь за лето?

— Сто рублей деньгами, да еще кормили и сапоги справили. Маловато, конечно; полагается от трех до пяти с головы скота, — ну, да я не жадный. Мне пока хватит, а там найду заработок.

— А ты где живешь?

— Нигде. Где придется.

— Ну, а все же? Ведь на улице не переночуешь?

— В лучшем виде и на улице. На бульварной скамейке.

В это время вошел в вагон какой-то безносый человек, а с ним рваный парнишка, и парнишка, держа в руке картуз, стал всех обходить и просить на слепого. Безносый был слеп, и сразу было заметно по красному лицу, что он — выпивши. Когда они дошли до нас, вдруг слепой пошатнулся и сел прямо на пастуха.

— Эй, ты, легче на поворотах, — говорит пастух.— Стой на ногах, держись за землю.

— А ты кто такоя, чтобы меня учить? — спрашивает слепой. — Я, может, на двадцати пяти фронтах был, кровь проливал, а тут всякий шпингалет будет меня учить. Я, может, от гремучих газов глаза потерял, а ты меня учишь.

— Я тебя не учу, а только ты на меня не наваливайся.

— Ка-кой, подумаешь, обер-мобер-хрен, — говорит слепой. — Тесно, — так езди на автомобиле. Еще молоко на губах не обсохло, а туда же, учить!

— А ты откуда знаешь, что у меня обсохло, что нет? — спрашивает пастух. — Ведь, ты ничего не видишь?

— Это ничего не значит, что не вижу. У меня, может, и носа нет, а у тебя есть. А какое право ты имеешь ходить с носом, ежели у меня нет? Имею я право тебя ударить — или не имею? Ответь на такой... спрррашивающий вопрос. Да по носу, туды-т твою, по носу. Потому теперь — равенство или нет? Нет, ты отвечай: равенство... или, может, неравенство?

Все пассажиры прислушались, даже из другого отделения налезли, а пастух говорит:

— Убогий ты человек, а лезешь. Ну, как ты меня можешь ударить, ежели ничего не видишь? Шел бы лучше, куда надо.

— Это я-то не могу ударить? — спрашивает слепой. — Еще как вмажу-то.