Н Огнев - Исход Никпетожа

Тогда Корсунцев захохотал на всю улицу, так что все на него оглянулись, а дама презрительно сказала:

— Пьяный, наверно?

— Нет, мадам, я не пьяный! — ответил Корсунцев,— а очень мне интересно наблюдать самосознание масс в мельчайших проявлениях жизни. Во — и больше ничего!

Это у Корсунцева поговорка такая.

— Ты заметь, Рябчик, — сказал он мне по дороге.— Пожалуй, во всем СССР сейчас не найдется ни одного человека, который бы так или иначе не осознал бы своего достоинства, как этот ломовой.

По-моему, это глубоко верно, прямо замечательно верно. Эта верность отдельных замечаний в Корсунцеве прямо поразительная. А сам Корсунцев — высокого роста, с черными кудрями и похож на тореадора.

Страшное событие моей жизни:

Отец обязательно умрет — не сегодня, так завтра.

Я спросил Алешку Чикина:

— Что ты думаешь насчет смерти?

— Да что насчет смерти? Во-первых, надеюсь не умереть совсем, изобретение, наверное, такое будет. Ну, а придется умирать, — так умру. Хочется только, чтобы с оружием в руках на поле битвы. И чтобы музыка.

— Да нет, не это. Я вот думаю, что смерть есть явление биологическое, такое же, как жизнь. И если человек умирает, так он распадается на атомы и мельчайшие электроны и рассеивается по всей земле, и эти электроны собираются снова, из них получается материя, а из материи рождается все живущее. Помнишь, нам все это Алмакфиш об’яснял?

— Ну, помню.

— Так вот, меня интересует: может ли быть такой случай, когда при соединении этих электронов и атомов соберутся опять те же самые электроны и атомы, которые когда-то раньше составляли целое? Например, человеческое тело? Например, меня? Или такого случая ни под каким видом не может быть?

— Шут его знает, — отвечает Алешка. — По-моему, что с возу упало, то пропало. Ты напрасно обо всем этом думаешь. Ведь, сам сказал: биологический процесс, — так чего же еще рассуждать?

— Ну, а боишься ты смерти? — Я спросил так потому, что у меня все последние дни словно кто-то держит сердце в холодной руке, — от предчувствия батькиной смерти. Есть ли это страх смерти, а если это не он, то как же еще бояться смерти?

— Нет,—говорит Алешка.—Я, пожалуй, не боюсь. У нас, когда я в подвале разваленном жил с беспризорниками, один мальчишка умер. Окачурился как-то так сразу, безо всякой подготовки. Ну, ребята выволокли его из угла к костру, стали растирать, отогревать, но он все холодный. А нам главная задача — в том, что он лежит — и зубы оскалил, словно смеется. И никто не верил, что он совсем помер, пока вонять не начал. Ну, тут его вытащили в проулок, бросили. И никому не было страшно, — в очко играли все время.

— Я тоже так думаю, что смерти бояться, конечно, нечего, — подумав, сказал я. — Но совсем другое дело, когда умирает кто-нибудь близкий, как вот, например, у меня отец. Ведь не будешь стоять у его кровати — и рассуждать, что вот, мол, это материя, которая должна распасться, потому что есть такой-то и такой-то процесс. Кроме того, тут есть еще разные привходящие причины. Например, пока отец был здоров, я его не замечал как-то. To-есть, очень даже замечал, и даже, можно сказать, любил его, но гораздо больше жил своей жизнью и не делился ничем с отцом. Вот это-то и обидно. Отец хоть и других убеждений, и у него совершенно чуждая идеология, но, все-таки, во многом можно было бы с ним если не посоветоваться, то просто поделиться.

X X

Сейчас приехал из Воскресенска, от тетки. Она долго плакала, все сокрушалась, как же я дальше жить буду. Мне, верно, трудно сейчас что-нибудь сообразить и осмыслить, потому что со смертью отца все переменилось.

Тетка дала мне три червонца.

Я встретился с Никпетожем и посмотрел на него отчасти с недоверием, потому что мне после той речи все как-то смутно кажется (хотя я этого доказать никак не могу), что Никпетож имеет какое-то отношение к самоубийству Виктора Шаховского.

Между прочим, сообщил, что иду на Лито. (С какой целью — промолчал).

— Боже вас сохрани! — воскликнул Никпетож (хотя я вовсе не нуждаюсь в том, чтобы меня хранил какой-то боже). — Да разве вас, Костя, не тянет быть инженером?

— Нет, не тянет, — ответил я, и в голове мелькнула мысль о математике. — У меня от одной мысли о логарифмах живот заболевает. А зачем это мне быть инженером?

— Как зачем? Как зачем? — так и задергался Никпетож. (Он в последнее время как чуть что — так начинает дергаться). — Да разве вы не видите, Костя, что делается вокруг? Вы, современный человек, — и спрашиваете меня, зачем вам быть инженером? Ведь всякие эти Волховстрои, Шатурки, Загэсы, восстановления, рационализации, ликпункты, радио-установки, ведь все это пока только капелька... капелька... Гигантская страна требует великанского размаха — и непрерывного, непрерывнейшего, настойчивого, именно инженерского, технического, строительного труда, и так как этот труд продлится еще многие десятилетия, то он потребует еще и втягивания, всасывания в этот труд других, огромнейших масс народа, — ну, обучения этому труду, что ли. Если не обучим грамоте, не электрифицируем, не кооперируем по-настоящему, тогда массы придут, дадут нам по шее — и будут правы. Помните, кто это сказал? А вы — литература...

— Да вы же сами сейчас сказали: обучать грамоте, Николай Петрович?

— Грамоте, а не литературе, дорогой Костя! (Терпеть не могу, когда он называет меня дорогой). На современную жизнь ни в коем случае нельзя смотреть через литературные очки, а тем более — обучать этому других. Чему вы будете обучать новую молодежь, растущую после вас, — ну, таких же ребят, как пионеры, с которыми вы орудовали на форпосте? Тому, что бездельник дворянин Онегин явился первым в литературе «лишним человеком», что ли? Или тому, что Льва Толстого тянуло к патриархальным отношениям, к натуральному хозяйству, как некоторых девиц тянет после пирожного — на кислую капусту? Или вы, может быть, думаете, что кому-нибудь нужно сейчас вывертасничество Достоевского? Или современной молодежи, по-вашему, интересна жизнь чеховских нытиков? Жестоко ошибаетесь, Костя! Может, все это читается, и даже с захлестом, с упоением читается, только не это нужно. Все это нужно только профессионалам от литературы, литспецам, книгоедам. Эти литературные очки уже раз привели интеллигенцию к политической близорукости, прямо скажем: к погибели привели... так зачем же надевать их снова? Нужно иметь здоровые глаза и смотреть на жизнь прямо, решительно отбросив кисею литературщины !

— Что же: старая литература совсем не нужна? — спросил я. — По-вашему, выходит так. (Я сказал это очень ядовито, потому что на кой же чорт Никпетож преподавал тогда в школе литературу?).