Н Огнев - Исход Никпетожа

Гражданин кричит нам вслед:

— Эй, товарищ, да такого и вуза-то нету!

Вера, не оборачиваясь, крикнула:

— Будет!

А меня за руку тащит. Вышли мы на улицу, Вера на руке считает серебро и спрашивает:

— Ты что больше любишь: колбасу — или сыр?

— Колбасы — лучше.

— Вот видишь: девяносто копеек заработка. А ты говоришь — жульничество. Контрамарки по сорок, это я задолжала, надо отложить восемьдесят копеек. А девяносто — чистого. В магазине покупать не стоит — там студенческой нету. Лучше в ларьке.

В ларьке мы купили два с половиной фунта колбасы по двадцать, два фунта черного хлеба, потом еще Вера купила четыре конфетки по копейке, папирос за одиннадцать «Червонец», две коробки спичек и два соленых огурца.

— Ну, теперь к тебе пировать, — говорит Вера. — Ты где живешь и как тебя зовут?

Я сказал.

— А, это хорошо, что не в общежитии, — обрадовалась Вера.

— А ты сама не драпала ни разу? — спросил я.

— Случалось, — смеется Вера. — Один раз, то же самое, дама придралась, начала орать. На мою беду близко был мильтон. Он подошел — и хвать меня за рукав! Спрашивает: — «Что такое?» Я было вытащила вузовский билет, а дама разоряется, что я ее обокрасть хотела, и все такое. Пришлось бы итти в отделение. Я испугалась до слез. В это время сеанс кончился, и из зала толпой повалила публика. Я изо всей силы рванулась — и в толпу. Мильтона задержала выходящая публика, так что я успела завернуть в переулок. В переулке пришла в себя, и рассудила, что напрасно расстроилась и не настояла на том, чтобы вместе с дамой итти в отделение. Она все равно ничего доказать не могла, а я бы ей в отделении так бы напела, что она бы никогда больше не стала безобразничать. Хуже нет, — дамы.

Пришли ко мне в комнатенку, разложили на столе все покупки, и принялись пировать. Когда все раз’ели, Вера и говорит:

— Ну, теперь я у тебя на коленях посижу.

— Садись, если не очень тяжелая, — отвечаю я.

— А ты скажи, когда устанешь, — ответила Вера, и села ко мне на колени и принялась рассуждать: — Вот и вышел ты дурак со своим жульничеством.

— Нет, я все-таки чувствую здесь обман. Ведь, как ни верти, — кто-то в убытке? Мы пользуемся чужими деньгами.

— Во-первых, деньги есть наследие буржуазного строя, — важничает Вера. — А потом — разве труда не было? Ведь, деньги-то достаются за труд. Был труд, физический и умственный. Если бы мы с тобой лежали на постели и ждали, когда колбаса сама в рот прилетит, тогда было бы хуже. Ты мораль-то не разводи с голодным желудком. Впрочем, теперь мы сыты, и если хочешь, давай мо-ра-ли-зи-ровать.

У ней так славно это вышло, что я не выдержал и ее поцеловал. Тогда она сейчас же соскочила с моих колен, и говорит чужим каким-то голосом:

— Этим шутить нельзя. Ну, пока — прощай. Приходи к нам в общежитие, когда захочешь.

Вчера пришел ко мне Корсунцев, и, узнав, что я два дня не обедал, говорит:

— Ну, что с тобой делать? Пойдем в одно место, там тебя накормят. Только хорошо было бы, если бы ты фокстрот умел танцовать.

Я даже глаза вытаращил:

— А ты — разве умеешь?

— Я все умею, — говорит Корсунцев. — В наше время без уменья пропадешь. Штаны-то у тебя другие есть?

— Как раз сегодня хотел продавать.

— Два дня не обедал — и не продал? Вот так гусь! Но все-таки хорошо, что не продал. Становись против меня, вот так!

Он обхватил меня и стал учить танцовать фокстрот! Я все время наступал ему на ноги, потому что в жизни не танцовал и презирал всякие танцы, а Корсунцев ругался:

— Вот неуклюжий медведь! Да не так! Начинай сызнова! Ну? Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре...

Когда я малость понял, в чем дело, Корсунцев заставил меня петь вместе с ним:

— Хооо-дят по улицам фашисс-ты, к дамам они приста-ют...

И под это мы с ним танцовали. Мне было очень неловко, точно я делаю что-то противное идеологии, кроме того — мутило в глазах и тошнило от голода, но все-таки я диким голосом тянул за Корсунцевым:

— Нооо я отвечу не робе-я! Я не могу без чи-чис-бе-я...

Наконец, Корсунцев сказал:

— Ну, готово. Почистись и надень другие штаны. Я так и сделал, и мы отправились. По дороге я говорю Корсунцеву:

— Никогда в жизни не думал, что буду танцовать фокстрот.

— Ты, наверное, не думал и о том, что придется не обедать два дня, а пришлось. Наверное, думаешь, что танцовать—недостойно революционера? Брось, теперь не время разбирать, что достойно, что недостойно. Военный коммунизм был — и прошел. Теперь — нэп. Ведь вот, известно, что мы учимся и должны учиться торговать. Ну, а почему кстати не поучиться танцовать? Веселье не помешает. Давно уже признано, что молодежь не должна монашествовать. Ну, а кроме того, во время танцев гораздо ближе сходишься с девчатами. Ты не знаешь, они ведь во время танцев тааа-ют... Но я отвечу не робе-я! — запел он вдруг во весь голос с очень самодовольным видом — и сразу оборвал. — Ты только помни: не дрейфить. Держись уверенно. На ногу наступишь — не беда.

— А что делать тогда?

— Главное — не извиняйся, а лучше что-нибудь пошути, или сделай вид, что твоя дама виновата — ноги подставляет.

Пришли мы в какую-то буржуазную квартиру, и сейчас же в переднюю выскочили какие-то гражданки которые называли Корсунцева Никсом, и потащили его за собой. Я разделся, постоял некоторое время дурак-дураком, и уже хотел задать дралка — так мне было неловко, как вдруг заметил, что дверь в кухню открыта и там лежит на столе нарезанная колбаса. Я, недолго думая, шагнул в кухню, схватил куски колбасы и напихал их в рот. Стал, давясь, жевать, насовал еще колбасы в карман, как вдруг кто-то идет. Я оглянулся, и вижу, что это какая-то толстая гражданка.

— Вы к кому, гражданин? — спрашивает она.

— Я... с Корсунцевым, — сказал я, засунув колбасу языком за щеку. — Фокстрот танцовать.

— Если фокстрот, то это к Пепеляевым, а не к нам. К нам один звонок, а к Пепеляевым — три. Вообще к Пепеляевым подозрительные люди ходят.

— Да я не к вам и пришел, — отвечаю я, обозлившись.

— А что вы это на кухне делаете? — спрашивает она. — Тут не только пепеляевская посуда, тут нашей гораздо больше. И вообще эти фокстроты я не признаю!— вдруг повысила она голос и глядит на меня в упор. — Приходят разные... типы с флюсами (тут она поглядела на мою щеку), шарят по кухням, потом до утра топают и орут, а ты изволь отдуваться. Я этого так не оставлю, молодой человек, имейте это в виду!

Я уже хотел послать ее к чорту, как вдруг влетел Корсунцев.

— Ты где застрял, Костя? А я тебя представляю, оборачиваюсь, а тебя и нету. Идем!

А дама продолжает:

— Тут сахару нигде не достанешь, а они фокстрот отплясывают...

— Это у кого сахару нету? — спрашивает Корсунцев.— У вас, мадам? Я вам достану сахару, мадам. Сколько вам кило?