Н Огнев - Исход Никпетожа

— Но ведь, сторож-то тут не при чем, — возразил профессор. — Его дело — исполнять приказания распорядителей. А вы сторожа пырнули ножом.

— А он — не исполняй неправедных приказаний. Он, ежели исполняющий неправедные приказания, — есть неправедный судия! — Голос «слепого» стал тонкий и крикливый, а сам он задрожал. — А ежели он есть неправедный судия, я должен ему воздать! Я на всех фронтах кровь проливал, я удушливыми газами душился, у мене бок вырван...

— Вы прежде всего успокойтесь, — говорит профессор, — никто вас здесь не обвиняет, а только хотят об’яснения вашего поступка. Выпейте воды.

— Тоже наклепывают, будто я у Кулагина селедку украл, — несколько успокоившись, продолжал «слепой». — Я не могу красть, мне нельзя красть, я справедливость должен наблюдать. Ежели я справедливость наблюдать не буду, то равенства не будет, вот что!

Когда «слепого» увели служителя, профессор сказал:

— Болезненная тяга к справедливости характерна для эпилептиков. К старости она перерождается в мрачную религиозность. Очень поучительна в этом случае история писателя Достоевского и его героев.

Когда мы вышли с семинара, пастух мне сказал:

— А когда этот слепой орал в вагоне, я думал, что он ради безобразия затеял про равенство. Оказывается, болезнь такая. Тем и хорош университет, что он всякому явлению дает об’яснение. Ты не обедал еще?

Я сказал пастуху про мои обстоятельства, и мы пошли с ним в столовую обедать. Пастух признался мне, что ему негде ночевать, и что, если не удается переночевать в общежитии, ему приходится на бульваре. Я тотчас же предложил ночевать у меня, и теперь он спит в углу на тряпье.

Но это продолжится, должно быть, недолго, потому что дом уже начали ломать. Я уже несколько раз был в Руни, но еще неизвестно, куда переселят всех жильцов.

Сегодня зашел ко мне Корсунцев.

— Что делаешь? — спрашивает.

— Утром — к юнкорам, потом в читалку, вечером — на лекции и на семинары. Вот и все.

— А жратва?

— Нет жратвы.

— А, чорт тебя дери, — говорит Корсунцев. — Ну, скажи, пожалуйста, что мне с тобой делать? Ну, вот что. Ко мне дядька из провинции приехал — забавный тип. Хочешь, пойдем с ним обедать? Только обязательно водку с ним пить, а иначе не признает.

— Да я не привык к водке, — отвечаю я.

— Ничего, привыкнешь, пойдем.

Пришли мы в номер какой-то гостиницы, там сидит Корсунцева дядька — толстенный мужчина с глазами навыкате. Когда говорит, — задыхается.

— Вот, — говорит Корсунцев, — я, дядя Пересвет, товарища привел. Обедать веселей будет. Только ты его, чортов кум, не очень накачивай, а то он идеологию проповедывать начнет.

— Это ты хорошо сделал, что привел, — говорит дядя Пересвет. — Это имеет вид. А водку он пьет?

— Да ведь ты научишь.

— И верно, научу! Им-меет вид! Гайда в столовку!

Пришли в столовку, там нам дали водки и обедать. Дядя Пересвет, и верно, оказался очень забавным. К каждой рюмке у него какая-нибудь приговорка. Выпьет рюмку, погладит себя по животу и скажет:

— Дай бог, чтобы не в последний раз в нашей кратковременной жизни.

Потом нальет еще, подержит в руках, посмотрит на свет, опрокинет в горло, крякнет — и говорит:

— Недолго барахталась старушка в злодейских опытных руках.

А к третьей рюмке даже по-французски перевел:

— Не па лонтан се барахте ла вьей фам дан ле мен этюдьен де бандит.

В это время подали рыбу, и дядя Пересвет изрек:

— Севрюжка-матушка! Им-меет вид!

Я выпил рюмки четыре, у меня закружилась голова, и я сказал, что больше не стану.

— Ну, а уж это не имеет вида, — говорит дядя Пересвет, — и заставил еще выпить.

Когда кончили обедать, Корсунцев сказал:

— А теперь хорошо бы пивка! Да чтобы раков побольше.

Дядя Пересвет, как услышал, стукнул кулаком по столу и говорит:

— Вот, наконец, я слышу речи не мальчика, а опытного мужа! Гайда в пивнушку!

В пивнушке мы долго слушали песни и не знаю уж, сколько выпили пива и с’ели раков, только мне стало нехорошо, и я заснул за столом. Сначала они пробовали меня будить, потом перестали. Просыпаюсь, а кругом — галдеж, крик, руготня, пьяные рожи, — и все в табачном дыму. Как только я проснулся, мне сейчас же опять налили пива. Корсунцев и дядя Пересвет сидят и спорят:

— Пушкин выше.

— Лермонтов глубже.

— А Пушкин чище.

— А Лермонтов свободней.

— А Пушкин легче читается!

— А Лермонтов... — начал Корсунцев, да вдруг как хлопнется на пол, так что я даже испугался.

— Недолго барахталась старушка, — говорит дядя.— Теперь надо извозчика.

Волокли мы Корсунцева на улицу, а дядя принялся орать:

— Кентавр! Кентавр!!!

Извозчики, должно быть, поняли, потому что с’ехалось их на крик довольно много. Мы усадили Корсунцева и поехали.

По дороге я удрал домой.

Я встретил пастуха, и мы с ним отправились в общежитие к Вере, той самой девчине, которая накормила меня на контрамарки. У них в комнате живут девять человек. В комнате довольно пусто, но чисто. Висят какие-то картинки. Когда мы пришли, то застали там Корсунцева, и я посмотрел на него несколько подозрительно, хотя попрежнему мне бы хотелось иметь такую же силу, как у него.

Разговор шел о браке. Вера сказала:

— Это ты хорошо сделал, что пришел, Рябчик. А мы тут занимались болтологией. У нас сегодня в роде вечеринки.

— Будем продолжать дискуссию, — сказал Корсунцев.— Кто еще желает высказаться за признание, фактического? Рябчик, желаешь?

— И лунология, — говорит другая девчина, которую все называли Чечоткой.

— Да ты ему об’ясни, ведь он не понимает, — ввязалась Вера.

— Лунология, это, если кто любит страдать при луне, — понял? — об’яснила Чечетка. — Вообще, любовные дела.

— А главное — брак, брак, — нетерпеливо сказал Корсунцев. Он и тут был в роде председателя. — Ну, кто? Мы вращались все время вокруг вопроса о регистрации. Может, кто-нибудь желает осветить вопрос с другой стороны?

Тут другой парень говорит из угла:

— Вот вы мне что скажите. Летом я шел вдоль железной дороги, и вижу: идут какие-то бабы в красных платках, — кажется, по ремонту пути работают, и все с лопатами на плечах. Ну, вот. Обгоняет их товарный поезд. Машинист и кричит с паровоза: — Эй, молодки, садитесь, к мужьям подвезу! А они отвечают: — На кой ты нам сдался с мужьями; этого добра сколько хошь везде. Нам деньги нужны, а не мужья! — Поезд шел тихо, машинист им опять кричит: — Ах вы, шутовки дырявые, да как же вы без мужьев проживете?! — С деньгами-то проживем,— отвечают.— Без вашего брата еще сподручней. — Тут машинист кричал еще что-то такое, но уже разобрать было нельзя, да и бабы отошли далеко от меня.

— Это ты к чему же гнешь? — закричали девчата.— Это что-то подозрительно.