Н Огнев - Исход Никпетожа

— А вы серьезно можете? — спрашивает дама.

— Сколько угодно! Ведь, это временная заминка из-за неувязки хозорганов. А вообще — сахар есть.

Вынул книжку и записал, сколько ей сахару. После этого мы пошли в большую комнату, где стоял накрытый стол и танцовало несколько пар под какой-то странный граммофон без трубы, хотя тут же стоял рояль.

— Прежде всего вонзим для храбрости, — сказал Корсунцев и подвел меня к столу. Тут же вертелась какая-то особа в очень коротком платье.

— Зизи,— говорит Корсунцев. — Я вам для первого опыта его предназначаю. — И показывает на меня.

Мы выпили по нескольку рюмок коньяку, и у меня закружилась голова, но зато взяла смелость. Я взял прямо с тарелки заливного, которое очень люблю, и начал есть. Это была рыба, поэтому косточки пришлось выплевывать на пол.

— Фу, как вы неаппетитно едите, — говорит Зизи. — Нужно на тарелку косточки! класть.

— Ничего, сойдет. — ответил я. — Это все условные формальности жизни. Я вот ничего не жрал четыре дня, а вы — на тарелку...

— Зачем вы так грубо выражаетесь? — спрашивает Зизи. — Это вульгарно, ведь, можно же сказать: не ел?

— По существу от этого ничего не изменится. Идем, что ли, танцовать?!...

Она, ни слова не говоря, положила мне руку на плечо. Граммофон играл то самое, и я сначала начал попадать в такт, но потом у меня закружилась голова и я чуть не повалил эту самую Зизи на пол. Хотя я по совету Корсунцева старался держаться уверенно, однако на остальных не смотрел, потому что было все так же неловко, как в передней.

— Пойдемте со мной, — сказала другая особа в коротком платье; я пошел, но сразу же отдавил ей ногу.

— Ай, — закричала она. — Осторожней вы, у меня мозоль!

— Разве могут у прекрасных дам быть мозоли? — сострил я. — Кроме того, не подставляйте ноги...

— Значит, это я подставила ногу? Хорош! — сказала она и ушла. Я с тоской сел в угол (подойти один к столу я не хотел) и смотрел, как они все старательно выделывают, точно пол натирают.

— Вот глупо-то, вот глупо... — проносилось у меня в голове.

— Почему вы не танцуете, Костя? — спросила меня еще одна, подсев рядом со мной. Я удивился, откуда она знает, как меня зовут, потом догадался, что это сказал Корсунцев.

— Потому что глупое и контрреволюционное занятие, — ответил я.

— Контрреволюционное? Как же это? — вытаращила она глаза. — Тут нет ничего против советской власти. Многие коммунисты танцуют фокстрот.

— Ну, значит они липовые коммунисты, — со злостью сказал я. — Это безобразие надо прикончить.

Должно быть, я сказал это очень громко, потому что фокстрот сразу кончился и даже граммофон замолчал. Все столпились вокруг меня.

— Что же это ты, Рябчик? — спросил Корсунцев.— Из пушек по воробьям нацелился. Или тебе коньяк в голову ударил?

— Вы, значит, верите в коммунизм? — спрашивает вдруг первая из этих в коротких юбках, Зизи.

— Тут спрашивать даже нечего, — ответил я и встал. — Я — комсомолец и вузовец.

— Ну, хорошо; в таком случае — знайте, что я верю в бога и в фокстрот! — крикнула она. — И никто — слышите— никто! — запретить мне не может. Слышите, господин комсомолец?

— Очень хорошо слышу, — сказал я, и голова перестала кружиться. — И очень понимаю, что мне здесь места нет. Ha-те вам вашу колбасу!

С этими словами я вытащил куски колбасы из кармана и швырнул их на стол.

— Это еще что? — крикнула Зизи. — Колбасу ворует?

— Фу, какя чушь,— вмешался Корсунцев. — Я сейчас его уведу. Не волнуйтесь, барышни, это у него от коньяка и с голодухи.

Не помню уж, как мы вышли на улицу. Вспоминаются отрывки, как меня отчитывал Корсунцев:

— ...Ты забыл целевую установку. Ты зачем пришел: поесть? Ну, и ел бы до отвала! А то на поди: развел целую антимонию, не понимаю, как ты Маркса цитировать не начал! Встречаются люди, хотят повеселиться по-своему, а ты приходишь поесть — и бузишь! Стыд, конечно, пережиток, но ты пойми, что в другой раз тебя нельзя будет привести, хотя бы для жратвы.

— Я и сам не пойду.

— Балда! Жрать-то — надо?

— Слушай-ка, Никс, — пришло мне почему-то в голову спросить его. — А как ты уговариваешь этих... когда тебе нужно иметь с кем-нибудь из них сношение?

— Вот дурак-то! — воскликнул Корсунцев: насколько я мог заметить, коньяк и на него подействовал. — Что за вопрос? — Он засмеялся. — Тебе и невдомек, что тут мильон подходов. А главное, что нужно иметь в виду. — это философия.

— При чем тут философия?

— Философское обоснование. Нужно все время помнить такую формулу в отношении к женщинам: — «Мне ничего не стоит, а ей удовольствие». Во, — и больше ничего! Стоя обеими ногами на этой формуле, добьешься всего.. Только вот что, и совершенно серьезно: я тебя очень прошу, не называй меня в вузе Никсом. Никс я только у Пепеляевых.

— Перекрашиваешься, значит?

— To-есть, как перекрашиваюсь? — переспросил Корсунцев тревожно. — Нет, неудобно же в вузе, где меня все знают, как оратора и активного работника, именоваться фокстротной кличкой.

— А по-моему, можно, — возразил я. — Сплошь и рядом ребята зовут друг друга по именам и кличками.

— Ну, все-таки, я тебя очень прошу.

На этом мы расстались. У меня сегодня весь день болит голова.

Брожу, как в тумане, и в вузовском коридоре встретился с пастухом, с которым познакомился летом. Он в роде как образовался, словно только и ждал встречи со мной.

— Помнишь слепого? — спрашивает. — И как он насчет равенства проповедывал. Ну, так вот. Идем со мной на семинар судебной психиатрии, там сегодня интересный случай разбирается.

— Да ведь ты на физмате?

— Это ничего не значит. Я и судами интересуюсь.

Пришли мы с ним на семинар. Как раз профессор кончал вступительное слово.

— Перед вами сейчас пройдет интересный случай эпилепсии, — сказал профессор. — Я демонстрирую его перед вами, потому что случай в достаточной мере типичен.

Сейчас же ввели правонарушителя. Я удивился: это был тот самый «слепой», которого мы встретили в вагоне.

— Имейте в виду, что я припадошнай, — сейчас же заявил «слепой», — и сел.

— Да ведь мы как раз и хотим помочь вам излечиться от припадков, — успокоил его профессор.— Только расскажите нам, за что вы ранили сторожа физкультурной площадки?

— А это, как же, это было такое дело, — самодовольно ответил «слепой». — Какое он имеет право народ на площадку не пущать? Теперь равенство, значит, — должна быть справедливость.

— Да ведь площадку нужно расчистить, привести ее в порядок, при площадке содержится и отапливается помещение, — а все это стоит денег, — сказал профессор.— Деньги добываются путем взыскивания платы с посетителей. А вы хотели, чтобы сторож пускал всех бесплатно?

— Обязательно бесплатно, потому — земля народная. А деньги могут платить только буржуи. А это несправедливость есть, ежели со всех одинакая плата — и с буржуев, и с пролетариев. Буржуй, известно, наторгует, а бедный или, допустим, мальчишка — откуда деньги возьмет? А ему тоже интерес большой к этому делу. Вот и выходит несправедливость.