Н Огнев - Исход Никпетожа

Докладчица говорила относительно поэта Есенина. Должно быть, она косноязычная, поэтому, чуть подальше, было уж ничего не слышно. Ей кричали: «Ясней читай», но она все так же. Студенты были одеты по-разному. Например, один был в черной рубашке, с широким белым воротником. Таких называют пижонами. Потом другой сидел в тулупе, ему не было жарко. А сосед его даже рубашку от жары расстегнул. Девчата одна перед другой старались быть, как приличней. В середине доклада влетел бронзовый парнина в очках— с носом, похожим на клюв. Он первым долгом извинился, сел, померил клетчатую кепку соседа, улыбнулся, похлопал по плечу соседку, вытащил блок-нот, высморкался — и все это сразу... И еще он ухитрился в то же самое время расписаться на листе. Потом произошла целая драма ревности. Через проход от этого клювоносого сидела какая-то черненькая в очень короткой юбке. А клювоносый, сверкая очками, все вертелся и поглаживал по голове свою соседку—такую белобрысую девчину, а она хихикала. Наконец, черненькая не выдержала, пересела на скамейку к клювоносому и, прижавшись плечом, стала ему нашептывать. Белобрысая соседка обиделась и уткнулась носом в пюпитрик. Потом тихонько протянула руку, утащила у клювоносого лежавшую на скамейке кепку и спрятала под свою папку. Все это было очень смешно, и я не слушал доклада.

В три дня мы сляпали живую газету и вчера уезжали в подшефную часть. Я думал — путного ничего не выйдет, а, оказывается, все-таки получилось. У всех было веселое настроение, но особенно отличался Жорж Стремглавский. Еще когда ехали в трамвае, Жорж на каждом повороте вскакивал, пытался протиснуться на площадку и кричал на весь вагон, что он увидел знакомую.

— Да что, у тебя весь город знакомый, что ли? — спросила, наконец, с досадой, одна из девчат.

— А ты, конечно, ревнуешь, Лена? — возразил Жорж. Все захохотали. А Лена покраснела, как флаг, и говорит:

— Тебя ревновать — никакой ревности не хватит, и это нужно начинать в университете. А потом поверь, что к тебе никто серьезно не относится, потому что ты непостоянный, легкомысленный парень.

— Это я-то — непостоянный? — закричал Жорж на весь трамвай. И у тебя хватает духу это говорить? Я в тебя три месяца как фтю, только ты не замечаешь.

— To-есть как это ты в нее три месяца фтю? — спросила другая студентка, которая ехала, как играющая на рояле. — На прошлой неделе ты меня уверял, что ты без меня жить не можешь?

Тут все захохотали, не только живгазетчики, но и остальная набитая в трамвае публика. Но Жорж не смутился:

— Да я, братцы, — прокричал он, — во всех влюблен, честное слово, во всех. Разве я виноват, что все девушки мне нравятся?

— Ну, уж это ты врешь, — сказал вдруг густым басом один из наших живгазетчиков, мандолинист Калыгин. — Я знаю, в кого ты по настоящему-то — того-с.

— Ну, в кого, в кого? — стал приставать к нему Жорж.

— В первокурсницу Дубинину, медфачку, — спокойно сказал мандолинист, и Жорж Стремглавский смутился. Впрочем, смутился он не надолго. Но в меня словно молнией ударило: а вдруг это Сильва? Конечно, могла быть и однофамилица, но я почему-то сразу поверил, что говорится про Сильву, а спросить я сразу не решился.

— Это ты ошибаешься, — говорит между тем Жорж. — У ней уши красные, она их, наверное, отморозила. Скажите, пожалуйста, товарищи, — обратился он ко всему трамваю, — ну, разве можно всерьез влюбиться в девушку с красными ушами?

— А хочешь, Жора, я тебе с синими порекомендую?—спросила Леночка.— Она зато есенинские стихи декламирует чудесно.

— Нет, спасибо, не надо, — ответил Жорж. — Слазаем, ребята, — об’явил он вдруг, и все полезли с трамвая.

Во время живой газеты, которая шла очень весело, я все-таки улучил минуту и спросил Стремглавского с глазу на глаз:

— Скажи, пожалуйста, какая это Дубинина? Как ее зовут?

— To-есть как — как зовут? — спросил, тяжело дыша, Стремглавский. Он переряжался в это время из Чемберлена в деды-раешники. — Тебе на что это надо?

— Мне надо, скажи?

— Вот не ко времени затеял разговор, — с досадой сказал Жорж, ожесточенно прижимая к подбородку седую бороду. — Ну, Дуней ее зовут, вот как зовут. Ты что, ее знаешь, что ли?

— Так это и есть Сильфида, — с равнодушным видом сказал я. — Она моя товарка по школе, и я очень хорошо ее знаю. Правда это, что ты с ней?..

— Да нет, вздор, — ответил Жорж, но было видно, что он опять смутился. — Что ж ты, однако, не гримируешься? Тебе сейчас частушки исполнять.

Частушки я исполнял неохотно: все время сосало на сердце. Но в общем красноармейцы приняли нас очень приветливо.

Сегодня я минут пятнадцать стерег Сильву у под’езда анатомички, потому что мне не хотелось итти во внутрь. Уже темнело, шел мелкий снежок, а вдоль подъезда анатомички все время расхаживала парочка, и я даже видел, что они за поворотом поцеловались. — «Нашли место»,—подумал я с досадой. В это время вышла Сильва. Я с ней поздоровался и сейчас же спросил:

— Скажи, пожалуйста, Сильфида: ты знаешь такого Жоржа Стремглавского?

— Конечно, знаю, кто ж его не знает! — ответила Сильва. — Он очень смешной, везде поспевает.

— Он на всех факультетах сразу учится, — сказал я угрюмо. — Какой из него может выйти толк?

— Умора, — засмеялась Сильва. — Ты знаешь, он и в анатомичку приходит — не просто, а работать. Его один профессор тут гонял, а он не унимается.

— А он с тобой... гуляет?

— Что за пошлое слово: гуляет? — возмутилась Сильва. — С какой стати ты стал его употреблять?

— Да ты не увиливай, — обозлился я. — Прекрасно понимаешь, о чем я спрашиваю, а придираешься к словам.

— Прежде всего, что это за тон?—спросила Сильва, и я почувствовал, что она вся насторожилась, а между нами легла какая-то неприятная демаркационная линия. Кто тебе дал право так разговаривать со мной? Что я, принадлежу тебе, что ли? Ты не забывайся, мой милый Владлен!

— Да ведь ты опять увиливаешь,—сказал я.—Почему ты прямо не хочешь ответить на вопрос: важен для тебя Стремглавский или нет?

— Не желаю я отвечать на такие вопросы, — гордо сказала Сильва.

— Ага, значит, важен! Так и запишем.

— Да почему тебя это так беспокоит? — спросила Сильва. — Что, в конце концов, за безобразие! Я начинаю думать, что ты нездоров. Что, у тебя с общежитием наладилось?

— Ни шиша у меня не наладилось, — угрюмо ответил я и пошел прочь от Сильвы. Я многое ей хотел рассказать, спросить совета о разных случаях жизни, но если она так разговаривает, то у нас не может получиться общего языка. Но, между прочим, Стремглавский врет, что у нее уши отморожены. Я нарочно сегодня смотрел. Уши у нее маленькие и розовые, а вовсе не красные, как уверяет Стремглавский. По-моему, это он нарочно тогда сказал, чтобы отвести всем глаза.