Александр Самохвалов - Наш город

А клен-то — как и тогда, только темный стал, лапками попахивает взад — вперед, взад — вперед. Словно он живой — только с ума спятил. Тут тебе палят, земля трещит, а он лапками взад — вперед, взад — вперед. Не могу я смотреть на него. Страшнее всего мне он тогда показался.

А тут смотрю: народ стал к лавочке за амбаром сбегаться.

— Отраву. — говорят, — от Юдки принесли. Травить их будут!

Повернулось во мне что-то. Неужели, подымалось, на самом деле, это все делается? Может видится? Сон, может — как тогда с колокольней? Нет, не сон! Герасимов, лютый, бегает, орет чего-то. Какой же сон!

И стражники у отравы спорят. Во сне так не говорят, по-моему.

— Митрий, сыпь это в трубу, да водой залей. Ступай!

А Митрий, большущий стражник, с ноги на ногу мнется.

— Да я, говорит, лучше его винтовкой возьму. Все на Митрия:

— Иди, раз тебе говорят!

— А ты сам поди! А что как это для нас отрава?

Помолчали все. Видно, что сомненье взяло. А ну как сам отравишься?

— Балда ты, — по начальству пришло. Чего мутишь? Пошел!

— Да право слово, я лучше винтовкой. Ясно дело, это для нас отрава. Мало што по начальству! Не начальство отраву делало!

— Кто делал?

Все знали, кто делал. Юдка делал.

Опять молчат. Еще больше сомненье стало.

А отрава стоит на скамеечке, в кульке в бумажной. — маленькая, словно снетков фунт.

Это мне тогда не думалось, что в аккурат — как снетков фунт.

А стражник рассуждает:

— Кто делал? Юдка делал. А нешто Юдка пойдет супротив свово роду-племени? Маленький-то там — его! (Это про Иосю, что он Юдкинова роду-племени). — Нет у них такого закону, чтобы супротив свово пойти!

Совсем раздумались и городовые, и стражники. И уж стали бояться отраву и в руки взять, и даже подойти близко.

А тут узналось, что ранило одного. Так с крыши и скатился. Разбился здорово. Побежали все. К отраве часового приставили — сторожить. Я уж не видал — увезли раненого на извозчике.

Опять к отраве.

Одни говорит:

— Иван Гарасимыч, мое мнение: аптекаря сюда надо. Сам делал, так сам и сыпь!

Все так и решили: к Юдке надо. — Пускай сам!

Я и не знал, что в аптеку с черного хода можно. Я никогда аптеки с черного хода не видал. Оказывается, она в роде кухни. Только кастрюль нет. Все склянки, склянки и судомойки, и в судомойках склянки. Мокнут. И на полках банки, а в них как мука какая-то. Написано не по-нашему.

Которая, думаю, отрава-то?

А городовые уж с Юдкой спорят. Так все пересумятились, что и нас в аптеку пустили и не гонят.

Юдка забоялся сам итти.

— Как это можно, чтобы провизор на войну шел! Провизор в аптеке быть должен. Он не военный. На войне должен быть военный. А вдруг кому надо лекарство. Где провизор? Почему на войне? Разве он военный? Нет, нет, это непорядок. Это большой непорядок. А вдруг в городе кто болен, а вдруг в городе много больных? А вдруг господина исправника супруге дурно? Ей всегда может быть дурно. А вдруг ей совсем дурно? А вдруг самому господину исправнику дурно? Где провизор? Нет провизора! А вдруг провизор погиб на войне, а супруге господина исправника дурно? Где провизор? Погиб провизор. Нет, господин начальник. Город может погибнуть. А тут просто. Тут не надо уметь. У науки свое дело, у господина военного свое дело. Вещество — это наука. Порох — это наука. А разве наука стреляет? Стреляет военный. Тут не надо стрелять. Тут просто, совсем просто. Сыпать в трубу, лить воду — вот и все. Это всякий мальчик может сделать.

Вдруг Юдка стал искать по сторонам. Как бы словно нюхал. Даже трещать перестал. Потом словно нашел. На своего мальчишку-судомойщика, на Петьку смотрит.

— Петр, это ты сделаешь! Совсем просто. Труба есть. Вода есть. Вам не надо беспокоиться, господин начальник. Это Петр сделает.

Петька стоял разиня рот и, видно, или не понимал, или, как я, пустой был.

— Петр, это ты сделаешь. Вода есть… Труба…

Тут Петька понял. Рванулся назад — улизнуть.

Иван Гарасимыч его цоп за шиворот:

— Стой!

— Я… не я…

— Стой!

Скорчил Петька рожу. Так она у него и осталась. Смотрит он снизу вверх на всех не своим каким-то лицом. Словно мукой оно посыпано, пустое.

Повели Петьку.

А он все вверх смотрит, и рожа та же. Ноги у него впереди идут, а сам назад клонится, упирается.

А у меня где-то глубоко подумалось: „что делают? такое худое дело делают!“. А не дивлюсь я и не страшно ни капли, — словно нет меня, словно пустой я, одна одёжа.

Как пришли к дому, оказалось — еще одного стражника ранили. Этого здорово ранили. Чуть живой.

А они-то, думаю, как же?

Ведь двое их только… А в них как град сыпят.

Увели Петьку за ворота. Меня не пускают. Я тогда в окно влез в дом. Никто не видел. Совсем темно было уже. Не темно, а черно даже. Пробрался я к окошку, смотрю, как Петька на крышу лезет, а сзади стражник его ружьем тычет. От фонаря свет на бане, чтобы Петьке трубу найти. Ведро ему суют снизу. Не берет сначала. Тогда один выстрелил — чуть не в него. Взял Петька ведро обеими руками. На коленках ползет. Я знаю, там палочки такие прибиты — вроде лесенки получается к трубе. На Петьку кричат, ругают. Ружьем грозят. Ползет Петька. Все назад оглядывается. Воду разливает. Орут на него, стреляют нарочно.

Дополз.

За трубу держится одной рукой. Из ведра вода на крышу плюхает.

Всыпал.

Пыль пошла белая.

А ему снизу:

— Лей, сволочь паршивая, убью!

Все стражники стрелять перестали. Тихо стало, мертво-мертво. Только из бани револьвером чеканят: чок, чок.

— Лей, сволочь, лей!

А из бани: чок, чок.

Петька поднял ведро. Разливает воду.

— Убью, сволочь!

Вот видно — мокрое ведро над трубой блеснуло. Льет.

Пар пошел белый, в роде как из каменки.

Не видал больше, что было. Пустое ведро скатилось, брякнулось.

А оттуда все еще бьют: чок. чок.

С минутку так прошло: палят все еще из бани.

Слышу, тут в темноте задышал кто-то часто, часто. Вперед прошел, сапогами по полу хрустя, и встал к окну тенью темною, а меня не видит. Петька это. В дом пошел.

А в бане вдруг замерло. Я и дышать перестал.

Петька съежился весь, глядит в окно, я его на свету от фонаря вижу.

А у него не шее жилка бьется часто-часто: тик-тик-тик…

Из бани чокнуло.

Живы, значит!

Опять нету. Дольше, дольше… нету.

Вот сейчас будет.

Нету… нету… Нежто задохлись?

А Петькина жилка тик-тик-тик…

Я к окну ближе. Смотрю, клен-то над баней опять лапками взад — вперед, взад — вперед. Только темный, совсем темный.