Александр Самохвалов - Наш город

Бот какие они люди! Большое это дело: на весь свет.

Назад с Ленькой мы шли.

Ленька молчит.

Знает, наверно, чего-нибудь.

В котле скажет.

Нельзя на улице.

Ржавый у нас с Ленькой котел, холодный.

Мы с ним рядом сидим — ноги не лезут.

Я нарочно на Леньку не смотрю: что скажет?

А он заворочался, зашуршал чем-то, достает из кармана.

Бумажка!

Та самая!

Вот Ленька!

Так и колыхнулось все у меня.

Везде бумажки городовики сгребли, а у Леньки есть!

Та самая!

Самая настоящая — про то, что царя сковырнуть надо.

На весь свет это дело, а у нас в котле об этом бумажка есть.

Наклонились мы к дыре к самой, к лазейке нашей, а то темно у нас в котле. Рассматриваем бумажку.

Лиловенькая она, не везде ясно написано.

Ото раз мы ее прочитали. Наизусть можем теперь без запинки.

Сказано там еще, что без царя по-новому все устроить можно. Выходит, что это в тысячу раз лучше будет, чем теперь.

И мы с Ленькой тогда же решили, что обязательно будем все по бумажке делать.

Как услышим, что началось, так сейчас же и мы туда.

Бумажку мы в жестяную коробочку положили. Из-под перца она была, кругленькая, и зарыли тут же под котлом и землю.

Сидим на соломе, землю обминаем, чтобы совсем незаметно было, а мне все узнать охота, как Ленька бумагу достал.

Он везучий такой.

Он всегда там, где настоящее дело делается.

— Леня, — говорю, — а кто тебе бумагу дал?

— Никто не дал.

— А откуда же ты взял ее?

— А от них.

— А где?

— Нигде. На заборе.

— А как же ты снял? Она же налеплена.

— Когда снять! Я ночью снял. Когда еще не присохла.

— А почем ты знаешь, что от них это?

— Они лепили. Кому же лепить? Михаиле-городовику, что ли?

— Не Михайле. А не они может.

— Когда я сам видел, так не они?

— А где? как ты видел?

— Ночью.

— Расскажи, Леня.

— А чего говорить! Они лепили. На нашем заборе.

— А зачем ты пошел к забору ночью-то?

— Надо было. У нас вчера гости были, чай пили. Много. Я и не один раз выходил. Я бы и не пил чаю, да матка без чаю леденцов не дала бы.

— А как ты увидел? Ведь за забором же они были.

— Вот дурак, раз были, так уж увижу. Слыхать было, как они забор-то клеем мазали да бумагу лепили. Я думаю, чего — ночью лепят? Влез на забор, гляжу — уходят. Один большой, другой маленький. По-твоему — кто? Дурак я, что ли?

Раз я без Леньки в котле сижу, и стало мне думаться: вот бы найти мне полтинник, купил бы я колбасы и снес бы им. Вот бы здорово было.

Неужели нельзя полтинник найти? Ведь находят полтинники, да и не полтинники, а рубль находят.

И стало мне казаться, что совсем легко можно полтинник найти, что он уже лежит где-то, не то у ступеньки какой-то, не то под скамейкой, а то кажется, даже прямо на глобочке [3] Глобочка — тропинка. по за дому лежит — беленький-беленький, словно глазок кругленький, и ждет: поди возьми.

Найду его, думаю. Найду непременно!

И так уверен был, что найду, что есть этот полтинник, — словно уж видел его, только забыл где.

Вылез я из-под котла за полтинником. Нет полтинника. Вот, думаю, как это так? Должен же быть, а нигде нету. Надо, думаю, забыть. Он тогда найдется, когда неожиданно. Всегда так бывает.

Стал нарочно на небо смотреть, чтобы не видеть, как полтинник появится.

Только вот забыть трудно: все думаешь, что уж не появился ли, а он ни за что не появится, если думаешь.

Вдруг барышни какие-то две появились — так быстро, что вздрогнул даже.

— Мальчик, где тут Пал Аваныч Пяткин живет?

А я ничего не понимаю, — какой Пал Аваныч?

А барышни нарядные. Подумалось, — это они так, а наверно дадут сейчас полтинник, скажут: „купи колбасы и снеси“. А они опять:

— Где Пал Аваныч квартирует? Артист?

Ах, это про Пашку, значит!

— Знаю, знаю, — пойдемте, я покажу.

Показал.

Они-то пятятся, словно не знают, как через канаву перешагнуть. Потом вошли. Гляжу, а уж через минутку Палагея Пяткина — мать Пашкина — их выпроваживает.

— С богом, с богом, барышни. Ни к чему вам Пашку мово. Не артист он совсем никакой — прощалыга он непутевый. Дворником он у артистов-то был. С богом, с богом, идите к своим кавалерам. Не кавалер он вам. Прощалыга он!..

Вот так Пашка! Стыдно мне было за Пашку, и на барышень этих не взглянуть.

И уж и раньше догадался, что плевательный человек Пашка, а чтобы матка о нем такое — это, уж, значит, совсем… Да ну его!

Вот полтинник бы найти.

Вот дурак: опять вспомнил. Не найти уже теперь, раз вспомнил.

Где же полтинник взять? У тетки попросить? Так она и даст! Знал я — ни за что не даст тетка. Только не могу я так. Непременно мне нужно полтинник. Хочу я снести им колбасы, увидеть хочу их.

Тогда украду полтинник!

Жарко от этого стало, и поплыло все.

И показалось, что нельзя об этом на улице думать, что в котле только об этом думать можно. Темно в котле и смотреть некуда, прямо в стенку глаз упирается.

Я был в котле и все думал, как я украду полтинник. Непременно придется украсть. Им ведь нельзя ходить днем, чтоб к пить еду. Придется украсть. Может они голодные.

Страшно это было. Хотелось, чтоб Ленька пришел, только и ему об этом нельзя сказать. Никому нельзя сказать. Совсем стало страшно и душно даже.

А тут вдруг звон еще какой-то послышался. Что это за звон? Тихий такой.

Вылез я из котла. Слышу: телега за забором по переулку поскрипывает — и звон. Никогда не слыхал такого звону, тихий, медленный. Словно пружина какая — пожалуй, что в роде как у часов.

Я скорей на забор. Смотрю: телега-то уж отъезжает, а на ней велосипеды, велосипеды…

Что такое? Зачем велосипеды?..

Не могу понять, а уж чувствую, что неладно что-то. За телегой стражник идет с ружьем, и впереди идут. Кто идет? Не разобрать. Солнце в конце переулка садится золотое.

И вдруг я понял, что тут студенты должны быть. Ведь это студентов велосипеды. Почему на телеге? Почему стражники?

Не помню, как я свалился с забора в переулок. Одно у меня было: догнать, догнать! Солнце глаза слепит. От солнца люди незнакомые. Только верно: студенты это! А по бокам стражники с ружьями, с шашками. Понял я. Забрали, забрали! В острог ведут! Вперед забежал, — оттого лучше стало видно. Неужели и она тут, в штанах которая? — И она.

Что же это такие? За что их мучают? За что в острог?

Она бледненькая, а идет смело. Губы сложила, не улыбается. А я задом наперед пячусь, не могу от нее оторваться. Все думаю, что ей-то вот тяжелее всех будет. Так хотелось мне, чтоб она меня заметила. Сказать ей хотелось, что знаю: не за дурное ее мучают, что за них я.

И стало у нее лицо — как звездочка в тот вечер, когда я на лавочке сидел, и лучи от нее до меня.