Жиль Пари - Я хотел убить небо [Автобиография Кабачка]

– Виктор! – прикрикнула на внука Антуанетта. – Папа спит сном младенца, оставь его в покое!

– Как можно спать сном младенца в таком шуме? – проворчал полицейский, поднимаясь.

– Папа, Кабачок в первый раз видит море!

– Правда, малыш?

Реймон подошёл и сел в воду рядом со мной, он сидел с опущенными плечами, потому что ещё не окончательно проснулся.

– Да, – прошептал я и вдавил пятки в песок.

Если бы я мог, то весь бы целиком туда сейчас вдавился.

– Мама никогда не возила тебя на море? – удивлённо спросил Реймон. – Даже на денёк?

– Нет, она говорила, что это очень дорого и что каникулы – это для богачей, и к тому же она не могла водить машину из-за больной ноги, а ещё она боялась моря, потому что одного маленького мальчика накрыло волной, как в стиральной машине.

– Какого мальчика, малыш?

– Не знаю.

– Кабачок, я не богач, но у меня хватит денег на то, чтобы вас всех свозить этим летом на море, если захотите.

Я не ответил.

Я смотрел на большой корабль, который потихоньку исчезал где-то там, на другом краю моря.

– Серьёзно? – спросила ангел Камилла.

– Серьёзно.

– Тётя мне ни за что не разрешит, – огорчённо протянула Камилла.

– Я договорюсь с судьёй. Не волнуйся. Кабачок, а ты что скажешь?

– Мне стыдно, – сказал я.

– Почему? – спросил Реймон.

– Что он сказал? – крикнула Антуанетта.

– Что ему стыдно! – проорал в ответ Виктор.

– Почему?

– Антуанетта! – крикнул в свою очередь Реймон. – Дай малышу спокойно ответить.

– Если я вам мешаю, так и скажите!

И она надвинула бумажный кораблик на самые глаза.

– Ну так что же, малыш? Почему тебе стыдно?

– Мне стыдно, что я не сказал сразу, что никогда раньше не был на море. Я думал, вы будете смеяться.

– Я никому не позволю над тобой смеяться, малыш.

– И я! – сказала Камилла.

– Ты мне как брат, Кабачок, – сказал Виктор. – И если кто-нибудь захочет над тобой посмеяться, я ему так вмажу!

И он вмазал свежему морскому воздуху – стал яростно размахивать своими маленькими кулаками.

– Хорошо, тогда я тоже хочу на жаркое море. – Я почувствовал, как у меня ком подкатывает к горлу, и вспомнил, что это не очень хороший знак.

– Ура! – закричал Виктор.

И я всё-таки разревелся.

Была перемена.

Мы с Камиллой сидели на траве и молчали, потому что не знали, что сказать.

Кот пропал, мы его всюду искали, но так и не нашли.

Камилла сказала:

– Мы оставили его одного, и он ушёл искать себе новых друзей.

А ещё мы не переставали думать о полицейском и о том, что он нам сказал, когда мы были на море.

Мне не пришлось спрашивать у братьев Шафуан, что означает слово «усыновление».

Это слишком простое слово для их игры в словарь.

Даже я знаю, что оно означает.

– Ведьма мне ни за что не разрешит, – Камилла выдрала из земли пучок травы.

– Не волнуйся, Реймон поговорит с судьёй, и всё будет хорошо.

– Ты её не знаешь, она сделает такое милое-милое лицо и навешает судье на уши лапши про меня, наговорит всяких ужасов, и я останусь в «Фонтанах».

– Я без тебя никуда не поеду.

И мы посмотрели друг на друга не дыша.

Меня эта ведьма мало беспокоит.

Её сдует, как осенний лист в бурю, и никто не побежит её подбирать. Пусть у неё будет даже самое милое лицо на свете, месье судья её не выносит с тех пор, как прослушал кассету, и теперь он прекрасно знает, что она врёт как дышит.

Меня куда больше беспокоит то, что мне так трудно держать в секрете такую важную новость, и каждый раз, когда я разговариваю с Симоном или Ахмедом, мне кажется, будто я их предаю.

И у Камиллы то же самое.

Держать свой секрет ещё труднее, чем выдать чужой.

Симон ведь не идиот, он прекрасно видит, что я изменился с тех пор, как вернулся с моря.

Я говорю: «У тебя слишком богатое воображение», а Симон смотрит на меня так, словно я ему больше не друг, и мне от этого очень грустно.

Я позвонил Реймону, и он мне сказал:

– Потерпи ещё немного, Кабачок, ещё несколько дней – и всё разрешится.

– Несколько – это сколько? – Я растопырил пальцы.

– Не больше двадцати. Сразу после благотворительной ярмарки в «Фонтанах».

Я сжал кулаки. Чтобы сосчитать эти дни, пальцев не хватит.

Беатриса спросила у Камиллы, почему она так часто шепчет мне на ухо.

– Это что-то про меня?

– Нет.

– Тогда почему ты больше не берёшь меня с собой на прогулки?

– Потому что.

– Ты скоро уедешь?

Камилла чуть не поперхнулась.

– Куда?

– На море. Ты стала другой с тех пор, как туда съездила. Ты почти ничего не ешь, всё время шепчешься с Кабачком, а в школе смотришь в окно, как будто хочешь улететь. Алиса тоже заметила, и даже мальчики приходили и спрашивали, может, я знаю, что с тобой такое. Я сказала, что знаю, но что это касается только девочек.

– Прямо так и сказала?

– Ну да, я не хотела, чтобы все решили, что я идиотка.

И Камилла крепко её обняла.

– Ты совсем не идиотка, Беатриса. И я тебе обещаю, что ты будешь первой, кому я всё расскажу!

– Когда?

– Скоро.

– А ты не разозлишься, если я буду перед остальными делать вид, что всё знаю?

– Не разозлюсь.

– Тогда почему ты плачешь?

– Я не плачу.

– А это тогда что такое, вот, под глазом?

– А, это! Наверное, соринка попала.

– В «Фонтанах» не бывает соринок. Ты видела, как они тут всё пылесосят? Я видела! Они даже под кровать с пылесосом залезают!

– Ну, значит, эта соринка сумела от них улизнуть.

Один только Жужуб никого ни о чём не спрашивал.

Его родители теперь часто приезжали его навещать и иногда увозили на выходные в Париж.

У него больше ничего не болит, он не носит пластырей на пальце и страшно этим гордится.

– Я скоро уеду к родителям в их огромный дом, и у меня будет своя собственная огромная комната! А ещё у меня будет куча игрушек и целый собственный сад! Однажды я женюсь, и у меня родятся дети, и я больше не смогу приезжать вас навещать…

Симон заткнул ему рот:

– Ты достал, Жужуб. Всем плевать на твой огромный дом и твой собственный сад. Ты никогда ни с кем не делился, и на всём свете не найдётся такой идиотки, которая захотела бы любоваться твоей рожей, вымазанной тухлым тортом, и твоим жирным поросячьим пузом, и детей у тебя никогда не будет, и тем лучше для них, а здесь по тебе никто скучать не будет, можешь не волноваться.

Симон иногда бывает беспощадным.

Как будто у него кожа как у носорога.

А с тех пор, как он стал смотреть на меня так, будто мы больше не друзья, он злится вообще на весь мир. Жужуб даже не попытался ему ответить, сидел с раскрытым ртом и ничего не мог сказать, а потом разревелся из-за «рожи, вымазанной тортом» и «жирного поросячьего пуза».

На него было больно смотреть.