Евгений Морозов - Как росли мальчишки

Смастерив, наконец, удочки и насадив их на длинные удилища из орешниковых прутьев, мы шли на озеро. Там зелёной толпой росли камыши и вербы, между ними окнами блестели плёсы — и крупные караси и молодь каждое утро и вечер ходили туда жировать.

Если день стоял ясный, вода просматривалась насквозь и было видно, как рыбины, задрав хвосты, копаются стайками в донном иле.

Иногда среди них выделялись матёрые, крупные, как лапти, и глядя на них пробирала дрожь во всём теле.

Забравшись в прибрежную зелень, мы втроём обступали какой-нибудь плёс, стегая его удочками, как кнутами, и оглядывались. Старались вовремя улизнуть от нагрянувшего Портянкина. Он и тут преследовал нас.

Но чаще, конечно, забывали оглядываться — и всё из-за карася. Или из-за карасика. Нечего уж греха таить: больших карасей мы только наблюдали, а ловили маленьких, молодь — что поглупей. Но всё равно азарт захватывал. Глядишь из укрытия, как карасик медленно подплывает к твоему висящему под поплавком крючку и сначала нюхает мотылей. Потом начинает толкать нанизанных кучкой червячков — «мусолит».

А мёртвые червячки как бы шевелятся, дразнят рыбу. Но всё равно карасик не торопится. Он сытый в нашем озере и страсть какой ленивый, потому что нет щук. И, конечно, ему не жизнь тут, а благодать. И никакая война его не тревожит. И не пугает. И подо льдом зимой тепло. Да и летом его можно только удочкой взять или вентерем. А с бреднем в озеро не залезть: кругом коряги.

И если бы был он, карасик, поумней и соображал бы своей рыбьей башкой, то вообще бы его невозможно было поймать. И он бы жил себе в озере подолгу и не тужил. А то ведь ему всё равно хотелось заглотнуть насадку, и мы, мальчишки, его понимали. У него тоже детство. И он как бы хулиганил.

Попавшись на крючок, карасик сначала удивлялся: почему во рту больно и почему он не может уплыть в глубину и его вдруг тянут, наоборот, вверх. И уж испугавшись окончательно, начинал трепыхаться, извиваясь углами, оказывая сопротивление.

Но мы всё равно тянули его вверх — поводок был крепкий, надёжный. И тут не спасёшься. Пойманную рыбу сажали на кукан, привязывая куском бечевы к склонённой низко над водой ветке. Потом, чтобы ей не было скучно, сажали к ней в компанию другую, третью.

Иногда изловчишься и наловишь карасиков штук семь-девять. Бывало, подцепишь и крупненького, как исключение. А уж дома за это похвалят. И ухи наварят пожиже — на всех. И пусть она лишь чуть рыбой пахнет, но всё равно с удовольствием её похлебаешь и чашку вылижешь. Бывали случаи — ловил нас, так же, как мы карасей, лесник Портянкин и, правда, не сажал на кукан, но мылил шеи отменно и уши драл докрасна. На это он был мастер. И, что самое обидное, отбирал удочки и улов. Простить такое мы ему никак не могли. И Колька Грач всё думал, как бы отомстить…

Когда однажды лесник накрыл нас, налетев, как коршун, не давая опомниться, мы не побежали от него, побросав снасти, а продолжали как ни в чём не бывало ловить карасиков. Портянкин даже растерялся от нашего нахальства. Лупил круглые глаза и дивился:

— Это што за штука?

Лёнька, правда, тут же дрогнул и выронил удочку в плёс, вернее, кинул её подальше от берега. Это было остроумно, и мы кинули свои удочки туда же.

Дело в том, что Портянкин плавать не умел и воды боялся жутко. В посёлке поговаривали, что его маленького мачеха роняла в колодец и с тех пор он полубешеный.

Сейчас же он нехотя хихикнул и покачал головой, ещё больше удивляясь нам. И выдохнул:

— Скоко раз говорить: не ходите, не ловите!

— А что, рыба ваша? — вдруг спросил Грач.

— Моя! — твёрдо выкрикнул Портянкин. — И озеро моё, и лес мой! Я тут хозяин, а вы посторонние лица. Хотите — под суд отдам?

Мы, пришибленные его словами, замолчали. А Портянкин поднял длинную сухую хворостину, начал обламывать с неё сучки. Мы опять не тронулись с места, потому что знали: эта хворостина не для нас — Портянкин попросту хочет достать наши удочки.

А он опять хихикнул, наверное, был в хорошем настроении.

— Я ищо добрый. Купаться вам в озере велю. В лесу собирать ягоды велю.

И, разыскав наши куканчики, Портянкин ссыпал рыбёшку в тряпицу и сунул в свою сумку, похожую на милицейскую. Мы понимали: на обед у него будет неплохая из трёх уловов уха, если, конечно, он не обменяет наших карасиков на водку.

Потом Портянкин нагнулся с хворостиной над берегом, начал подгребать к себе по глади воды удилища.

Приговаривал:

— Счас мы того — ваши снасти конфискуем. А то ишь, разбаловались.

Пиджачок и зелёные галифе стянулись на нём, как резиновые, тонкие руки вылезли из рукавов. И вообще стало видно сквозь одежду всю его худобу и корявость от оттопыренного узкого зада до ног в кирзовых сапогах, кривых, как у кавалериста.

— Давайте искупнем его, — сказал я тихонько Кольке, и тот сразу же кивнул. И, разбежавшись, толкнул лесника в узкий оттопыренный зад.

Он ухнулся в воду, вытянув вперёд руки, как спортсмен, и душераздирающе вопя. Потом вода в тесном плесике всколыхнулась, и лесник исчез, только плавала на волнах вылинявшая фуражка да тыкались друг в дружку наши удочки, схлёстнутые хворостиной.

Портянкин выскочил из воды, как пробка, сразу весь осклизлый и залепленный прямыми от макушки волосами. В бороде у него застряли похожие на зелёные нитки водоросли.

— A-а, караул! — выкрикивал он, прыгая на одном месте, как поплавок, пока не понял, что глубина в плёсе ему по грудь и бояться нечего. И всё-таки, смахнув с лица волосы, лесник, весь дрожа, начал торопливо вылезать на берег. Вода стекала с него ручейками, серые глазки злобно сверкали, а рыжеватая бородёнка напоминала мокрую мочалку. Отыскав нас взглядом, он начал грозить кулаком и выкрикивать:

— Стервецы! Сживу за ето… Заём. И матерей ваших изведу.

Пытался топать ногой, но из сапога стрельнула вода. Мы, отбежав на всякий случай от него подальше, кричали в ответ:

— Это тебе за нашу рыбу. За удочки.

— С лёгким паром!

И, конечно, лесник опять позвал на помощь милицию. Максимыч, не в силах удержать смех, ругал нас, но даже не сообщил об этом матерям. А с озера и с утиного болота мы были изжиты начисто. И ловить рыбу с той поры ходили на Волгу, за десять вёрст. Это далеко. Но зато туда полномочия Портянкина не распространялись. Там был другой лесник — добрый.

Матери чаще радовались нашим уловам, но на Волгу отпускали неохотно.

— Дорога лесом, — выговаривали они. — Боимся мы за вас…

После Лёнькина мать вообще перестала его пускать, мы ходили рыбачить вдвоём с Колькой Грачом. Лёнька ревел, глядя нам вслед. И объявлял матери голодовку, что, конечно, не помогало. Лёнькину мать ничем не прошибёшь. А чуть позднее, когда из госпиталя убежал Жорка Нуянзин, племяш Портянкина, и скрывался в наших лесах, нам с Грачом эта дорога на Волгу тоже стала запретной.