Евгений Морозов - Больные тени. Повесть

© Евгений Андреевич Морозов, 2016

© Вероника Юркина, иллюстрации, 2016

ISBN 978-5-4483-0604-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

С того момента, когда я понял, что любовь – это неизлечимая болезнь, прошло около пяти лет. И это настоящий кошмар, из-за которого я порой просыпаюсь по ночам и смотрю в тёмный проход двери. Я смотрю и, братцы, клянусь всеми существующими богами, вижу её силуэт. Она как будто охраняет нездоровый алкогольный сон, или хочет сказать…

Конечно, такое бывает, когда ночью, спросонья ты видишь ворох неубранных с вечера вещей или соседнюю кровать, или сушилку. Тебе мерещится большое лицо с искажёнными линиями или страшное животное. Мой дружище, Петруха, говорит: «Это сквозь сон. Я один раз так испугался, что неделю трясучка донимала». Я отвечаю, что нет, сквозь сон можно видеть всегда разные вещи, но когда каждую ночь одно и то же, начинаешь подумывать о смене жилища. Хотя, кажется, это не поможет.

И я шепчу Петрухе:

– Это любовь. Понимаешь? Такая любовь.

– Ты тормоз, Пашенька! Она давно исчезла из твоей жизни. Сколько водки ты выпил с того момента? Столько водки на одну душу – как каток для маленькой улитки. Ты меняешься к чертям собачьим! Шаришь, друг?

Но она узнает, как бы я не поменялся. Всегда узнает потому, что любящая баба – это крест на всей жизни. Нельзя давать даже шанса! Сразу посылайте, дайте пинка, если обычные слова не доходят. Так будет лучше. Хуже всего, когда жуёшь сопли и вселяешь надежды в неокрепшее тело. Но дело-то не в теле, дело в уме, а он, как уже вроде доказали учёные, у баб совсем другой… Под черепной коробкой у мужчин – чётко подогнанный механизм, каждая шестерёнка работает, словно часы. И его нужно постоянно смазывать, понимаете? Пивом, но лучше водкой. Водка очищает ржавчину, делает детальки такими чистыми и…

А у баб под копнами густых волос – сладкий кисель. Качнулась голова, кисель смешался, изменил положение, унёс одни мысли и принёс другие, с самого дна. Чтобы долго говорить об одном и том же, нужно постоянно встряхивать. Ага… Понимаете?

А бабская любовь – она распределяется равномерно, по всей массе киселя. Клеточка за клеточкой, молекула за молекулой. И всё. Там, под коробкой, только любовь да кисель. А ещё, смешавшись, всё к чертям бродит, кипит и шкворчит, как кипящее молоко. Вот так, друзья.

И стоит она в дверях. Смотрит на меня, а я смотрю на неё. Долго. Стоит, тёмная, красивая, наверное. Да, определённо красивая…

– А почему, Паша? – спрашивает Петруха.

– Так, слушай…

Мне было двадцать лет. Мы с отцом частенько навещали бабушку, жившую за городом. Чистый воздух, птички поют, красота! Помню бабушкин домик: маленький и уютный, выбеленный, с красной трубой на крыше. Хорошо помню эту трубу. Мы так устроены, что всегда запоминаем вещи, которые принесли нам великое блаженство или чёрную горечь. Среднего не дано. Однажды, отец и я чинили эту самую красную трубу: чистили от накопившейся за долгие года копоти и сажи, разбирали крошившиеся кирпичи и клали новые. Да. Это я хорошо помню; даже чёрную копоть на ладонях и запах прелой гари. Что-то случилось. То ли ветер дунул, то ли я забыл об аккуратности и ступил на скользкое место… Так или иначе, нога моя поехала вниз. Отец попытался спасти меня, но не успел, – рука его хватанула воздух. Ох, как я летел. Помню каждое мгновение: тельце скользило пузом по шершавому шиферу, руки искали спасение. Итогом этого были два отломанных ногтя. Ноги съехали в пропасть, за ними последовало и тело. Высота, прямо скажу, небольшая, но плюхнулся я аккурат на спину, неплохо так приложившись головой о землю, раскинув руки в стороны.

Сначала, я увидел отца. Он замер на краю крыши.

– Не двигайся! – сказал он.

Почему это? Башка только болит, да и высота не слишком большая, чтобы разбиться в лепёшку.

– Паша, не двигайся, понял? Я сейчас!

Он исчез, а спустя несколько секунд стоял надо мной, угрюмо смотрел на распластавшееся тело.

– Долго так лежать? – спросил я.

– Пока доктор не придёт…

Оказалось, что при падении рука моя угодила прямо на краешек старой, ржавой бороны. Острый зуб пронзил предплечье. Насквозь. Чуть-чуть правее, и был бы весь в дырочку, говорил пришедший доктор Анисимов – полупьяный старикан, с ветеринарным образованием. Человек – тоже животное, любил повторять он и лечил так, как лечил коров и собак. Лечил так людей.

Но за чудесное спасение я расплатился сущим кошмаром, а ещё лишился руки. В принципе, отрезанная конечность и была причиной кошмаров. Боль я всегда переносил стойко, даже перелом в пятом классе не вызвал и тени слёз на лице.

Новость о том, что высокая температура и галлюцинации по ночам, есть следствие гангрены, навело ужас на всё семейство, да и на меня в том числе. А я как будто ждал этого, чувствовал. Дело в том, что на тот самый зубец бороны, который проткнул руку, нагадила одна из бабушкиных куриц. Наседки бродили по двору целыми днями, а загоняли их в сарай только когда наступали сумерки. Анисимов сказал, что дерьмо попало в кровь, оттого и пошло заражение, а отец говорил:

– Нужно было ехать в город. Доисторические методы Анисимова…

Доисторические методы ветеринара Анисимова лишили меня руки. Вот так. В городской больнице сказали, что неправильно лечили, пили неправильные таблетки…

Отрезать руку оказалось единственным спасением. Бабуля настояла на том, что деревенский воздух и здоровая пища помогут быстрее справиться с болями и фантомными ощущениями, благодаря которым я просыпался по ночам с диким желанием дотронуться до чесавшейся правой руки. Но руки не было. Её отрезали, не забыл?

И, вот, моя обитель – это дальняя комната бабушкиного дома. Побеленные стены и потолок, старый телевизор, сравнимый по размерам и весу разве что с мамонтом. А ещё – жутко неудобная кровать. Когда я спал на ней, мне казалось, что задница лежит на полу. Небольшое окно выходило на маленький лесок; за леском плескалась речка, а деревенские ребятишки не вылезали из воды с утра до вечера. Я слышал их визг и разговоры, подколки и прочую детскую дребедень.

За стеной жила бабушка и Алина…

Алина…

Ей было девятнадцать лет, и я знал, что девушка она, прямо скажем, не от мира сего, да и не от миров дальних. Алина не подошла бы ни одному миру, даже если придумать для неё место. Специальное место.

Утром я просыпался от её тихого голоса. Благодаря «картонным» стенам я слышал каждое слово, сказанное в соседней комнате.

– …а он надолго к нам?

– Пока не выздоровеет, – отвечала бабушка, шурша веником.

– Как он выздоровеет, если руку отрезали? Представляю, как он скучает по ней.