Борис Шустров - Красно солнышко

«Холодно-то как на улице! Целый час в колодце лед скалывал, ведро не лезло. Холодно, а ехать надо. Приказ. А как вышло? Зашел вчера в правление мужчина. Одет тепло, в тулуп и белые валенки. „Председатель где?“ — спрашивает. „К соседям уехала. По делам“. — „А ты кто?“ — „Башарин. Бригадир“. — „Слыхал, слыхал. Ну, а я Дементьев. Будем знакомы“. Первый секретарь! Хозяин района! „Здравствуйте, говорю, товарищ Дементьев“. Он мне левую руку подает. „Извини, говорит, браток. Правая в Баренцевом море осталась“. Дело понятное. Война. „Слышал, сеном вы богаты? Овсецом?“ — „Не особо. Но до весны дотянем“. Закурил он, помолчал, а потом и выложил: „Шесть возов сена с вашего колхоза надо и овсеца с центнер“. — „Мы план вывезли“, — отвечаю. „Сверх плана“. — „И сверх дали“. „А если, говорит, поднатужиться?“ — „Не можем, отвечаю, лопнем“. Он ничего, не закричал, кулаком по столу не стукнул, по-хорошему объяснил. Прибыли, мол, в район чистокровные орловские рысаки. Худые, одни мослы. Но какая порода! Люди жизнью рисковали, вывезли в свое время их от немцев, да, видать, в худые руки они попали. Надо спасать. Хотелось мне сказать, что на рысаках много не напашешь, да язык не повернулся. Припомнил я нашего Курсика. Его на фронт угнали в июне, сразу как война началась. Вот был рысак так рысак! Машины обгонял. Слух шел, будто сам генерал Доватор на нем ездил. Ладно, думаю, шесть возов куда ни шло, лишь бы больше не запросил. Написал я распоряжение на сено, на овес. „Распишитесь, говорю, товарищ Дементьев“. Он прочел, усмехнулся и расписался. Порядок есть порядок. Мало ли что хозяин района! „Спасибо, бригадир. Когда доставите?“ — „Завтра и доставим“. Посидел немного Дементьев, отогрелся, порасспрашивал о житье-бытье. Что рассказывать? Живем. Похоронки часто в деревню приходят, бабы ревут, зареванные на ферму ходят коров доить. Молочко-то вы, городские, пополам с бабьими слезами пьете. Про отца спросил. „Без вести, говорю, пропал“. Покурил он, снова пожал мне руку, крепко пожал. Хоть и левая, а сильная у него рука. И уехал. Только полозья заскрипели. Вот как вышло. Надо ехать. Возьму Нюрку Вахрамееву и Анну Данилову. Справимся».

«Казалось, не отойдут холода, не сойдет снег, так и будет вечная зима, а сегодня вышел, глубоко-глубоко вдохнул воздух, и сердце зашлось. Весна! Побежал на Стригу, гляжу, забереги, вода прозрачная, рыбешка плавает, радуется. Недельки через две, пожалуй, двинется Стрига, понесутся льдины, а там и травка проглянет. Выгоним скотину на зеленый лужок, вот уж побегают коровушки, порезвятся. Пришла похоронка на Васятку-конюха. Немного повоевал. Плакать по нему некому, но все равно собрались бабы, погоревали, припомнили его добрым словом. Вместе с похоронкой почтальонша принесла и письмо, из которого мы и узнали, как погиб Васятка. Писал его командир, по фамилии Савченко. Любил коней Васятка, из-за коней и погиб. Вернее, из-за жеребенка. В Венгрии убило Васятку, возле озера Балатон. Выбежал на полянку жеребенок. Откуда он взялся, никто не знает. Бегает, а кругом пули свистят. Поднялся Васятка — и к нему. Подбежал, а жеребенок, будто чуял, что его спасают, сам к человеку торопится. Васятка схватил его, волокет к своим, немного не доволок, стукнула его пуля. Так и свалился на траву, а жеребенок жив остался. И еще командир Савченко сообщил, что Васятку все любили, он был самый молодой в отделении. Похоронили его у озера Балатон, прямо на берегу. В Подугорье пришел Гаврюша Селиванов. И писать-то неловко — пришел. Привезла его мать, безногого, на телеге. Наши побежали к нему, мамка тоже. Вернулась поздно, рассказала, что не встречал он нашего папку на фронте. Если, говорит, нет похоронки — ждать надо. Всякое бывает. Эх, папка, папка… Где ты? Мать часто заставляет читать его письма. Читаю, а она плачет, и Зинка, хоть и маленькая, тоже чего-то соображает, куксится. Зачем люди убивают друг друга?»

«Вот и узнал я, как погиб мой папка. Сижу на колокольне, зелено кругом, небо синее, чистое, солнце ясное, а на душе камень. И не могу никому сказать ни единого слова о своем папке, даже маме не могу сказать, молчать должен до поры до времени. Третьего мая приходит почтальонша, протягивает конверт. Смотрю, из района. Ну, думаю, опять чего-нибудь надо сверх плана. Читаю. Вызывает меня в госпиталь Петр Васильевич Савраскин. Сначала не понял, кто такой, а потом как ударило! Да ведь это тот самый, что папку от смерти спас! Спустился я в погреб, взял туесок сметаны, яичек, творогу. Не куда-нибудь еду — к раненым, без гостинцев нельзя. Бегу на конюшню во весь дух. Поехал верхом. Всю дорогу галопом, до самого перевоза через Двину. Река разлилась, стала широкой. Коня я стреножил, чтобы домой не убежал, а сам к перевозчику, сел за весла — и на ту сторону. Старичок перевозчик рассказывает что-то, посмеивается, а я и не слышу, гребу себе и все думаю: вдруг Савраскин о папке что скажет! Но вот он и город. Иду в госпиталь. Дежурная не пускает: „К кому, по какому делу?“ А как узнала, что к Савраскину, заулыбалась. „„Красно солнышко“, — говорит. — Знаю, знаю. Идем“. Взяла меня за руку, как малолетнего, и повела по коридору. Открывает палату. „„Красно солнышко“! — кричит. — К тебе гость!“ Смотрю, лежит на кровати раненый, вся грудь забинтована, улыбается: „Здорово, Михаил!“ Весело так говорит. „Присаживайся. Давай знакомиться. Савраскин я. Петр Васильевич. А тебя я знаю. Похож на батьку-то, похож“. — „И я вас по папкиным письмам знаю“. — „Ничего не было от Степана Иваныча?“ — спрашивает. „С сорок второго ни строчки“. — „Достань-ка, говорит, Михаил, папиросочку. Под подушкой лежат“. Закурил он и говорит: „Держись, Михаил. Погиб твой папка. Держись!“ — „А я что? Я ничего, я держусь. Мамку с Зинкой жалко“. Сказал так, а у самого слезы закипели. Подал гостинцы. „Угощайтесь, говорю, все свежее“. Он курит, затягивается глубоко. „Расстреляли твоего отца, Михаил. В сорок втором. Под Лугой. Подвели нас, пленных…“ Тут я не вынес, спрашиваю: „Неужто папка в плен попал?“ — „Патроны у нас кончились, — отвечает. — Одни ножи в руках. Мы на них с ножами, а они кого по ногам, кого по рукам. Прицельно били, выбирали. Взяли, одним словом, и повели. Мне вот в плечо попало, рука плетью видела. Ничего. Идем. Степан меня с правой стороны держит, а с левой тот. Не знаю его имени-отчества. Говорит мне что-то, успокаивает. Подвели к оврагу. Ручеек звенит, вечер, тишина. Степан и говорит: „Прикрою тебя, как будут стрелять. Ты маленький“. — „И я прикрою“, — сосед слева-то шепчет. Тут подошел ко мне офицер, смотрит. И мне любопытно. Тоже смотрю. Однако не выдержал. „Чего, спрашиваю, уставился, дурак?“ Он и отошел. Вижу, потащили моего соседа слева, поставили перед нами, пистолет к виску, сунули автомат в руки и приказали стрелять в своих. Поиздеваться решили над русским человеком! Стоим, ждем. Офицер считает: „Айн, цвай…“ Степан и говорит: „Не выстрелит. Не таковский. Из одной деревни мы…“ Не договорил Степан Иванович. Прошило мне в другой раз плечо, а потом навалился на меня кто-то, чую только, как тело у него дергается. Это Степан, отец твой, пули мои принимал. Очнулся я в избе. Спасли меня старик со старухой, притащили еле живого, выходили, вынянчили, поставили на ноги. Опять воевал, да вот прихватило в Польше. Привезли сюда“. — „Как его звать?“ — спрашиваю. „Кабы знать, — отвечает. — Не успел сказать Степан“. — „Хоть какой из себя? Я всех знаю, всех помню!“ Петр Васильевич и говорит: „Не горячись, все мы там на одно лицо были, грязные, оборванные, в пыли да крови. Дело-то, говорит, щекотливое. Насмерть можно обидеть человека. Сколько, спрашивает, из вашей деревни ушло?“ — „Все ушли“. — „То-то и оно, что все, — говорит. — Ошибиться нельзя“. „А может, и его расстреляли?“ — спрашиваю. „Нет, — отвечает. — Жив он. Сердцем чую. Болит у меня сердце. Жив. Я его из-под земли достану! И собственными руками без суда и следствия шлепну! Он меня запомнил. Когда вели к оврагу, поддерживал, по имени называл. Это я ослабел, много крови потерял, мутная пелена перед глазами стояла, а он меня запомнил. Вернусь я с того света, воскресну для него. Он думает, всех до единого угробил. Ан нет! Жив остался! Жив Савраскин! И я его припомню, гляну и припомню. А рассказал я тебе все это для того, чтобы ты знал, что отец твой погиб геройски, достойно, как оно и должно быть“. Петр Васильевич вдруг стал кашлять, ткнул себе в живот, в грудь и засмеялся. „Два осколка, говорит, катаются где-то. Скоро вытащат, и будет полный порядок“. Я смотрю, а по белым бинтам красное расплывается. Забежала медсестра и ну его ругать за курево, а Савраскин улыбается. „Иди, говорит, Михаил, и помни, что сказал. Дело щекотливое“. Вышел я на улицу, а по набережной раненые ковыляют. Некоторые сами идти не могут, их несут на носилках. За ранеными городские ребята бегут, немецкие трофеи просят. Какой-то солдат протянул мне губную гармошку, хотя я и не просил. Взял, смотрю, а на ней немецкие буквы. Размахнулся — и дзинь о булыжники! Вернулся домой, мать спрашивает, куда ездил. Сказал, что в город насчет лекарственных трав вызывали. Всю ночь не спал, думал: „Как же так, наш, деревенский, сосед, может, а предатель?“ Слов нет, как папку жалко, но и легче стало. Знаю теперь, что погиб он геройски. Одно худо: сказать никому ничего не могу».