Сергей Мстиславский - Два Яна

— Адъютант идет, — показал глазами один из офицеров. — Сейчас мы узнаем.

Адъютант, подойдя, откозырял майору тем особым, точным по уставу, но небрежным и неуважительным по существу, жестом, которым обычно отдают честь адъютанты командиров крупных частей. Он доложил что-то, майор кивнул, и офицерский круг сразу рассыпался: ротные и взводные торопливо разошлись по своим местам.

— Смирно! Равняйсь! Шагом марш!

Майор повернулся и пошел стороною, вдоль изб, вверх по улочке, интимно и искательно взяв адъютанта под локоть.

Ян еле сдержал проклятие. Он взнес левую ногу и так ударил первым шагом о землю, что подошва наверное бы отлетела, если бы не была подкована железом.

Старик лежал на завалинке. Ему сложили руки, но глаза не задернули веками, как делают всегда, когда человек умрет; они так и остались широко раскрытыми, спокойными, даже смерти не удивившиеся, мраком окутанные глаза.

Но солдатские ряды шли, шли, шли мимо, шеренга за шеренгой, не оглядываясь, не обращая внимания на лежавшее со скрещенными на груди руками тело. Убитый слепой старик — великое дело! Три месяца войны, и в каждой деревне не один, десятки были повешенных и убитых. Солдаты тщательно отбивали шаг и заранее уже подтягивались, ожидая команды «смирно»: в конце улицы, на правой стороне, у каменного двухэтажного здания школы стояла легковая машина полковника и около нее группа офицеров. Полковник — жесткий строевик, и если мимо него пройти без должной выправки, лучше было бы на свет не родиться: житья не будет.

Капитан на ходу круто обернулся к шагавшим за ним шеренгам и, отступая задом, картинно колыша стан, крикнул:

— Смирно! Глаза налево!

Налево? Он ошибся? Начальство не на левой, на правой стороне. Капитан явно забыл, что он идет спиною вперед. Не только Ян понял так, вся его шеренга дружно повернула головы вправо.

— Налево! Скоты! — бешено крикнул полковник. — Десять суток ареста каждому!

Головы мотнулись в обратную сторону. Но не только Ян — вся шеренга заметила в тот момент, когда она повернулась к полковнику: по фронтону двухэтажного здания, высоко, вдоль самого карниза, крупными — от крыши до окон — черными, четкими буквами было написано в три строки на чешском, польском и немецком языках:

Помни о Танненберге!

Батальон прошел за Меленки километра три, потом свернул на голое, горелыми колючими стеблями ощетиненное поле: здесь приказано стать биваком. Левее, ближе к деревне, стали австрийцы, по правую сторону дороги — мадьяры.

— Окапываться не надо, — разъяснил лейтенант, зябко пряча руки в обшлага шинели: было сыро, промозглой, тяжелой сыростью, душно пахло прелой и горелой соломой. — На самом рассвете пойдем в атаку: русские занимают опушку леса — отсюда пять-шесть километров. Но разведка точно установила, что там их кучка всего, заслон: до утра нас будут прикрывать эсэсовцы, они выдвинуты в передовую линию. Поэтому командование, учитывая усталость людей, разрешило никаких работ не производить и прямо ложиться на отдых.

— Благо перины уже постелены, — сказал Любор, — приплясывая, чтобы согреть промокшие ноги: в темноте его угораздило загрязнуть в какой-то канаве с водой чуть не по пояс. — А сам господин полковник к нам не пожалует? Правда, как здесь ни комфортабельно, это все-таки не то, что надо. Мы мечтаем о постели с балдахином для господина полковника.

Солдаты рассмеялись, и даже лейтенанту пришлось задавить прорвавшуюся улыбку. Постель под балдахином — погребальная колесница. Где еще, кроме как над катафалком, над последним смертным ложем, увидите вы балдахин? Лейтенант погрозил пальцем.

— Я верю, Тыль, что вами руководят наилучшие, как у всех нас, чувства к господину полковому командиру. Но выражаете вы их, если мягко сказать, неуклюже. И вообще я советовал бы вам больше держать язык за зубами. Иначе мне придется дать вам два-три дежурства не в очередь.

— Если б дежурство на кухню, я бы не возражал, — с ужимкой ответил Тыль. — С тех пор как я покрываю себя бранной славой на войне, моей самой высокой мечтой стало чистить картофель, не взыскивайте с меня за правдивое слово, господин лейтенант. Я надеюсь, к слову сказать, что кто-нибудь там, в деревне, чистит для нас картофель? Говоря между нами, я предпочел бы лечь на эти гвозди (он потрогал ногой огарки стеблей) не на пустой желудок.

— Костров не приказано разводить, ужин привезут из деревни, — сказал лейтенант и повернулся, чтобы идти.

Любор заступил дорогу.

— Прошу прощения, но… разрешите спросить, почему, собственно, нас вышибли из деревни? Признаться, эти избы были чрезвычайно аппетитны на вид. Полагаю, что и вы предпочли бы ночевать не на мокрой земле, накрывшись дождевой тучей?

Лейтенант поколебался секунду.

— В избах обнаружены были листовки, — сказал он вполголоса. — Большевистские листовки на нашем, чешском языке.

— Листовки?! Так надо было убрать их, а не нас… если уж они так не по вкусу командованию.

Лейтенант усмехнулся.

— Ну, в этом вопросе я на стороне командования. Раз листовки есть, их не изымешь никаким способом: они, как живые, лезут из всех щелей. Только здесь, в поле, вы можете считать себя в безопасности от заразы.

Любор посторонился.

— Самый последний вопрос, господин лейтенант. О чем листовка?

— Вы забываетесь, Тыль! — вспыхнул офицер. — На этот раз можете считать за собой обещанные два дежурства. Вы желаете, чтобы я излагал вам большевистские идеи?! Это наглость! Одно дело — быть добрым чехом, а другое…

— Простите, — смиренно сказал Любор. — Но я именно и спрашиваю, как добрый чех, который не имеет и не хочет иметь ничего общего с красными.

— В таком случае, тебе незачем и интересоваться их листовками. — Лейтенант глубже засунул руки в обшлага и договорил под нос, словно для себя одного: — Я тоже не читал их, я знаю только заглавие.

— «Помни о Танненберге!» — сказал Ян.

Лейтенант обернулся к нему резким рывком и протянул руку.

— У вас есть эта листовка? Отдайте сию же минуту!

— Виноват, господин лейтенант… — пробормотал Ян. — У меня ничего нет, даю честное слово. Я просто догадался… Я, как все, вероятно, прочел надпись на доме. И сказал так, догадкой.

— Подозрительная сообразительность, — покачивая головой, протянул лейтенант. — Не хочу быть зловещим пророком, но вы плохо кончите, ефрейтор Ян. Подумайте о себе и своей судьбе хорошенько.

Ян выпрямился и приложил руку к шлему. Он смотрел лейтенанту прямо в глаза: это можно, они оба «добрые чехи». Если бы он, Ян, был коммунистом, тогда, конечно, дело другое. Но такой, как он есть, простой, рядовой чех, как любой солдат его отделения, да и как сам лейтенант, зачем и что он станет скрывать?