Клавдия Филиппова - Повести

— Когда-нибудь и про меня здесь будет прописано: мол, старший почтовый сортировщик Решетников Василий Васильевич представляется к такому-то чину, — говорил дядя, и лицо его принимало торжественное выражение.

Тётка вздыхала и недоверчиво покачивала головой.

— Где уж! Хоть бы жалованья-то прибавили. Вон у Феди штаников новых к празднику нет.

— А кто виноват? Ты моего брата женила, ты и мальчишку к себе взяла. Шта-а-ников нет! — передразнивал он, выходя из-за стола. — Не штаники ему, а драть его надо, баловня.

— Когда надо и подерём, смотришь — и вырастим парня, — замечала тётка.

Федя просыпался рано, протирал кулачонками заспанные глаза и кричал:

— Мама! Ись!

Тётка, гремевшая в кухне самоварной трубой, входила в комнату и притворно строго ворчала:

— Ишь, какой обжора. Всё бы ему ись. По десяти раз на день — ись. Шибко жирный будешь.

И принималась одевать Федю. Дядя, умытый, сидел уже за столом и старательно набивал табаком трубку.

— Надо его отучать от обжорства. Я тебе, скотинка безрогая! — топал он на Федю ногой. — Ись, ись! Всё бы ел.

Но Федя не пугался. Нетерпеливо вырывался из тёткиных рук, подбегал к шкафу.

— Гляди-ка, опять за чашкой полез! — смеялась тётка.

— Мы тебя и чаем-то поить не станем. Поставь чашку! Ну! Сказано? — Дядя хмурился. — Ой, Тюнька! Гляди, выдеру.

В добрые минуты дядя звал племянника Тюнькой.

После чая дядя уходил на службу. Тётка прибирала в комнате, перемывала чайную посуду, потом уходила в кухню — ставить в печь обед.

— Сиди смирно, Феденька! — говорила она. — Я скоро. Поставлю щи и на рынок пойду. И тебя возьму, если озорничать не станешь. А будешь озорничать — тебя чёрный мужик-трубочист утащит, посадит в мешок — да в прорубь.

Федя садился на маленький стульчик и сидел смирно. Оставаться одному в комнате было скучно. Федя принимался разглядывать комнату. Дядина и тёткина кровать около стенки, стол у окна, два стула, несколько некрашеных табуреток, два поставленных один на другой сундука, прикрытых лоскутным ковриком. На окнах горшки с геранью и два отводка фикуса. В углу — иконы. В одной из них из-за стекла виднелись венчальные цветы и свечи. Из-за крайней слева иконы торчал высохший пучок вербы. Стены были украшены двумя-тремя откуда-то вырезанными картинками. Федина постель была за печкой, на сундуке, который очень редко открывали.

Всё это уже давно знакомо Феде и нисколько неинтересно.

Иногда, не выдержав, Федя брал что-нибудь, что не разрешалось брать, например; синенький стаканчик с петушком на дне, а в это время, как нарочно, всегда входила Марья Алексеевна.

— Ты это что? Эдакий смиренник? Ну, оставайся дома, одна уйду.

Федя ревел.

— Нечего, нечего! Зачем не слушался? Зачем стаканчик брал?

— Я не брал, я только поглядеть!

Тётка молча начинала одеваться.

— Мама, ой, мамонька, не останусь!

— Останешься. Надо было сидеть смирно.

— Ой, не останусь! Я не брал, только глядел. Не останусь, боюсь!

— Чего же бояться-то, дурень?

— Да-а, а мужик-от чёрный? Трубочист?

— То-то, бестолочь. Ну, ладно, пойдём, тащи шапку. Только уж последний раз. Станешь ещё трогать, что тебе не велено, — никуда не возьму.

— Не стану, не стану.

Обрадованный Федя живо тащил шапку, шубёнку. Выходили во двор. Тётка садила Федю в маленькие санки и везла.

Пермский рынок назывался чёрным.

Близость его угадывалась по запаху залежавшихся солёных сигов. Этим запахом дышала вся Пермь, но за два-три квартала до рынка он становился всё острее, а на самом рынке человеку непривычному было трудно дышать. Пермские жители не находили в нём ничего дурного, а некоторые считали даже, что рынок «пахнет морем». Рынок тянулся квартала на два. Летом невозможно было сделать двух шагов, чтобы по самые колени не увязнуть в чёрной густой грязи.

Зимой было лучше. Намотав на руку верёвку от санок, Марья Алексеевна ходила от одной торговки к другой, узнавала сначала, что сколько стоит, и уж только потом покупала. Санки подскакивали на неровной дороге. Феде очень нравилась такая езда — то вверх, та опять вниз.

Иногда, когда санки перевёртывались и Федя, укутанный поверх шубёнки ещё и одеялом, вываливался прямо на снег, это было очень весело. Тётка не сразу замечала, что Федя вывалился, и санки успевали немножко отъехать.

— Эй, матка, парень-от у тебя где?

— Потеряла! — кричали торговки.

Тётка спешила на помощь.

— Наказанье! Сроду не возьму с собой… Только и знаешь — пялиться в санях-то. Домой приедем, вицей настегаю, — ворчала она, усаживая довольного Федю в санки. — Не ушибся, Феденька?

Федю учили молиться утром, вечером, перед едой и после еды, за тётку и дядю, за мать и отца.

— Какие ещё мать и отец? — удивлялся Федя. — Маменька и папенька — вот они: Марья Алексеевна и Василий Васильевич.

Много труда стоило тётке разъяснить мальчику, что он им не сын, а только племянник.

Она рассказывала, как женила младшего брата Василия Васильевича — Михаила — Фединого отца, как умерла мать.

— На кой мне леший жениться? — всё говорил он. Но Марья Алексеевна боялась, что он сопьётся, и настояла на женитьбе. Выбрала ему невесту, тихую, скромную и красивую девушку — дьяконскую дочь, сироту. Вначале та боялась выходить за пьяницу Михаила, но он обещал бросить пить, и свадьба состоялась. После свадьбы Василия Васильевича перевели в Пермь. Молодые остались в Екатеринбурге. Жизнь у них была тяжёлой. Михаил пил сильнее прежнего, пропивал всё, что получал, а тут ещё родился ребёнок — Федя. В конце концов жена решила уйти от Михаила и пешком отправилась в Пермь, к Марье Алексеевне. Пришла она в то время, когда вся Пермь была охвачена пожаром. Город пылал со всех сторон. Она еле отыскала своих родственников и в ту же ночь сильно заболела.

Марья Алексеевна свезла её в Александровскую больницу, думая, что она поправится. Но ей становилось всё хуже. Как-то за Марьей Алексеевной прислали из больницы: Федина мать хотела проститься с ней и с сыном.

Испуганная Марья Алексеевна завернула Федю в одеяльце и отправилась в больницу. Больная обрадовалась.

— Феденька, сиротка моя! Милой сын! — шептала она синеватыми запёкшимися губами, увидев ребёнка. — На горе ты родился.

— Будет уж тебе убиваться, — остановила её Марья Алексеевна. — На молодом теле не то избывается.

— Не встать мне, голубушка, Машенька, не вырастить сыночка, — тихо ответила больная и вдруг приподнялась. Глаза у неё сделались строгими, голос твёрже.

— Я знаю, что помру. Марья Алексеевна, голубушка, сестричка, возьми ты к себе ребёночка моего, не оставь ради бога. Будь ему матерью. Слушаться не станет — на коленки ставь. Возьми, не покинь! Дай мне помереть спокойно…