Клавдия Филиппова - Повести

Жил в Перми чиновник один отставной. Маленький такой, плешивый, весь в морщинах. У него была страсть: птицы. Птиц у него было до семидесяти-восьмидесяти. Он целые дни возился с ними, ухаживал, кормил, менял им воду, чистил клетки и разговаривал с ними, как с людьми. В свободное время он учил детей.

Вот к этому чиновнику Василий Васильевич и определил Федю. Занятия оказались несложными. Чиновник не любил затягивать уроки. И большей частью, открыв книгу, говорил, отчёркивая страницы ногтем.

— Вот, выучишь отселева и доселева.

По этой же книжке он спрашивал заданное накануне, рассказывал кое-что из священной или всеобщей истории, а потом звал:

— Пойдём, птичек покажу.

Федя помогал ему чистить садки, пел вместе с ним на клиросе в церкви. Случалось, что чиновник сердился за невыученный урок. Тогда он брал голик и легонько — совсем небольно — стегал Федю.

Как-то чиновник ушёл на рынок за кормом для своих птиц. Федя остался один. Птицы чирикали над ним, перепрыгивали с жердочки на жердочку, роняли на пол семя. Федя загляделся на птиц.

— А умеют они летать? — пришло ему в голову. — Может, разучились… Ну-ка…

Федя открыл окно и несколько клеток. Птицы покружились по комнате и исчезли за окном. Тогда только Федя понял, что он натворил, и горько заплакал.

Чиновник вернулся. Увидев Федю около открытого окна, он взвизгнул:

— Что ты, разбойник, делаешь?

— Ничего, — ответил Федя, трясясь от страха.

— А зачем плачешь? Ах!.. Где соловей? Где канарейка?

— Убе…жали! — всхлипывая, ответил Федя.

— Да знаешь ты, мошенник эдакий, я за них тысячи не возьму!

И чиновник вытолкал Федю в шею.

Уроки прекратились.

Федю отдали в уездное училище. Там ему сразу не понравилось. Учителя били. Толчков и затрещин стало вдвое больше. Дома эти затрещины давали ему из желания «сделать из него человека», в училище же — для острастки, для порядка.

Там разговоры были короткими:

— Не знаешь урока? Без обеда!

— Чего вертишься? На колени!

— А-а, ты разговаривать! Розог!

Федя до смерти боялся учителей. Он знал: каждый из них, кто только захочет и когда захочет, — может скомандовать: «на колени», «без обеда», «розги», может подойти, больно ударить по голове увесистой книжкой, линейкой или дёрнуть за волосы так, что из глаз искры посыплются. У Феди часто болела голова, и он не понимал того, что учил. Да и не старался. Об одном он заботился: как можно меньше попадаться на глаза более сильным, чем он. Мир казался ему наполненным руганью, подзатыльниками. Дома, в почтовом дворе, на улице, в училище — везде ругали и щедро раздавали подзатыльники.

Федя стал угрюмым, замкнутым. Хмурое выражение не сходило с его лица.

Товарищей у него было немного: Мишка Ломтев, Ванюшка Николаев да Колька Дерябин. С этими он не то что дружил, а просто они ему нравились больше. Они не смеялись над ним.

Единственное, что полюбил Федя, — это сесть где-нибудь в уголок и слушать, что рассказывают люди.

Иногда в перемену он заходил в учительскую и, никем не замеченный, садился на пол, в углу между двумя шкафами. Однажды он слышал, как учителя обсуждали методы морального и физического воздействия на нерадивых учеников.

— Нет, драть их, драть, подлецов, надо! Розгами! Розгами! Да больнее! — размахивая в такт словам рукой, восклицал учитель арифметики Некипелов.

— Драть, драть без пощады!

— А я поступаю иначе, — вставил учитель истории и географии Протопопов унылым голосом. — Вызову ученичка, хорошо отвечает — ладно, а путается — беру книжицу потолще или ту, по коей сей негодник не выучил урока, и молча — хлоп по головизне!

Протопопов вытаращил, похожие на рыбьи, глаза и, потерев ладони, продолжал:

— Если же сия мера не оказывается действительной и ученик продолжает плести ахинею, то есть уши, драть кои я умею весьма чувствительно. Блаженной памяти поэт Феонов — он тоже был учителем, бывало, говаривал, стукая перстом по лбу ленивца:

— И это совершенно справедливо! Именно дубина!

Раздался тоненький хохоток. Батюшка, отец Петр Накаряков, засмеялся и замахал худенькими ручками.

— Неразумно, неразумно поступаете! Имеются весьма сердобольные родители, которые, так сказать, страдания испытывают, видя в слезах чад своих. Розги, линейки, книги оставляют видимые и осязаемые следы. Опять же ухо. Вы его дёрнете, а оно покраснеет, вспухнет. Не-е-ет, у меня другое средство!

— Какое же? — спросил с любопытством Протопопов.

Батюшка, маленький и бледнолицый, помолчал с таинственным видом и спросил, подмигнув:

— Рябчиков как ощипывают, видели? Или уточку? Или, так сказать, гуська к трапезе?

— Ну? — недоумевал Протопопов.

— Так вот… — глаза законоучителя заблестели, — я подзываю к себе провинившееся чадо, заставляю его наклонить голову и, как рябчика, щип-щип, щип-щип! Моя выдумка, собственная! Больно, а следов — никаких. Разве что к пальцам сколько-нибудь волосков пристанет.

И батюшка снова рассмеялся.

— И вам не стыдно? — раздался чей-то негодующий голос.

Федя осторожно выглянул из-за шкафа и увидел молодого учителя, недавно поступившего в училище. Губы учителя дрожали, лицо то вспыхивало, то бледнело.

— Вам не стыдно? — продолжал он. — Просвещенные, образованные люди, несущие светоч знания! Розги, линейки, рябчики!.. Самих бы вас…

— Как вы смеете? — взвизгнул Некипелов. — Мы смотрителю, мы губернатору будем жаловаться!

— Заступник какой явился. И за кого заступаться? — удивился Протопопов. — За вшивую голь!

— Стыдитесь! — крикнул учитель.

— Братие, братие, утишьте гнев свой! — уговаривал отец Пётр. — Неравно услышит кто…

В эту минуту раздался звонок. Перемена кончилась.

Федя, дрожащий, испуганный, потихоньку вслед за ссорившимися учителями выбрался из учительской.

Однажды ночью Федю разбудили чьи-то громкие голоса. Он спал в кухне. Приподнявшись на своей подстилке, он увидел дядю и ещё кого-то, незнакомого, поминутно кашлявшего.

— Вот ты где живёшь! — хриплым голосом проговорил незнакомый.

Из комнаты выглянула тётка.

— Это ты, брат? — спросила она взволнованно.

— Я, сестра! — ответил незнакомый и закашлялся.

— Ну, зажигай свечку, — проговорил дядя. — А тот спит?

— Что ему…

Федя догадался, что приехал отец, почему-то испугался и, дрожа, стал прислушиваться к разговору.

— Ну, что он? — спрашивал отец.

— Смучились, брат, смучились, — сказала тётка, зажигая свечу.

— Ты же и избаловала, — вставил дядя. — А вы бы его хорошенько утюжили!

Дядя с тёткой и отец вошли в комнату. Дверь осталась открытой.