Иван Коданев - Пойте, птицы, пойте!

Давно хотел заглянуть в село Ижму. Знаю там одного человека. Мы с ним давние друзья. А сдружила нас любовь к тундре.

Ефим Иовлевич — из потомственных оленеводов. Вся жизнь его связана с тундрой. Родился и вырос в чуме. Отец, мать, братья — все оленеводы. Юношей, окончив школу-интернат, Ефим Иовлевич тоже стал пасти оленей. Когда началась война, ушел на фронт, сражался под Киевом — гнал фашиста с украинской земли. Ранили, попал в госпиталь, домой вернулся на костылях. О тундре нечего было и думать. Шли месяцы, годы…

Каждый раз, когда с летовки возвращались стада оленей, Ефим Иовлевич с грустью наблюдал за ними. «Ох, родная земля! Как я стосковался по тебе, по делу», — думал он с горечью.

И все же после долгих и настойчивых просьб устроился Ефим Иовлевич заведующим клубом и теперь каждый год ездит в тундру.

Мы сидим у его избы, неторопливо ведем беседу. Неподалеку от нас стоят нарты. На снегу большими черными проталинами обнажается весенняя земля. Пахнет талой водой, набухшими почками.

— Значит, скоро опять в тундру? — спрашиваю я.

— Погода торопит, — сдержанно улыбается Ефим Иовлевич, но глаза его затуманиваются, мечтательно смотрят вдаль.

На смуглом от загара лице жизнь оставила свои отметины. Избороздили морщины лоб, на крупных, сильных руках выступили узловатые вены. Не старят этого человека только ясные добрые глаза, удивительная приветливая улыбка.

— А вы что, писать об этом будете? — спрашивает он в свою очередь с той же доброй улыбкой. — Иные пишут: в тундре красиво, весело… Нет! Тундра сурова и тяжела. Оленеводами, я так думаю, становятся только сильные, смелые люди. И с горячим сердцем, — помолчав, добавляет он.

Когда я стал прощаться с ним, из магазина вернулась жена Ефима Иовлевича — невысокая, приятная женщина. За нею следом плелся, прихрамывая, олененок, точно собачонка на привязи. Ефим Иовлевич проследил за моим взглядом.

— Это наш питомец, — пояснил он. — Зашиб ногу, едва не потерялся в тундре, не погиб. Хорошо, пастухи нашли. Принесли ко мне. Что делать? — говорят. Убивать жалко, а со стадом ходить не может. Вот мы с женой его и взяли. Кормили хлебом, рвали ягель. Вырос, окреп. Нога заживает. Очень привык к нам. И ребятишек любит.

У олененка на боку большое черное пятно, а на ногах будто белые чулочки надеты. Ходит, поцокивает копытцами. На лбу маленькие рожки, на шее колокольчик.

Он не спеша обошел комнаты, заглянул в кухню. Ждет, когда его хозяйка покормит. Вдруг со двора донеслись звонкие ребячьи голоса.

— Полкан! Полкан! — звали они.

Олененок встрепенулся, подбежал к дверям, очень смешно мордочкой отворил их и высунул голову наружу.

Со всех сторон тянулись к нему детские ручонки со сладостями. Олененок задумчиво подбирал их с ладошек, жевал неспешно. Головой тряхнет — звенит колокольчик. Дети смеются.

С веселым криком ребятишки побежали по улице, олененок — за ними. Легкой ленивой трусцой. Ноги у него длинные, тонкие. Шаг-два сделает — немного ребят обгонит. Обернется, ожидает их.

Пройдет несколько дней, и Полкан с хозяевами отправится в далекую тундру. Его будут провожать все дети Ижмы, заплещут ручонками:

— Доброго пути, Полкан!

Возле деревни Парчег за Вычегдой протекают две речонки: Тэг и Тыбод. Они — как близнецы, одинаково нарядные и рыбные. Прячась за лесными островками, выбегают они на луга и, словно играя, извиваются тонкими лентами до самой Вычегды, куда и впадают.

Берега здесь высокие, на которых высятся сухие красивые боры. Левый берег Вычегды — низкий. Во второй половине лета на нем, как на лесной поляне, вырастают грибы-стога. День и ночь в пору сенокоса стрекочут там косилки.

Между Тэгом и Тыбодом полно озер. Это самые что ни на есть утиные места! Каждое лето дикие утки выводят там свое потомство. К середине августа, когда у молодых окрепнут крылья, выводки совершают перелеты к дальним озерам. По ночам кормятся, а днем прячутся в осоке.

Хорошо плыть по Тыбоду! Болотные хвощи глухо бьются о деревянное днище лодки, весла заплетаются в водяной траве. На высокой березе, наклонившейся к реке, ранняя кукушка прочищает горло: «Кук-ку, ку-ку…» Это ее последнее «прости-прощай» красному лету. Не зря говорят в народе: «Хлеб заколосился — кукушка мякотью подавилась!»

Тельс, тельс, тельс… — хлопает по воде весло. Из заросшего заливчика с шумом поднялись кряквы и полетели искать более тихое место. Звук весла слышит и рыба, прячущаяся в траве, уходит в глубину.

Еще рано-рано. Первые лучи солнца оранжево очерчивают дальнюю кромку леса. И все же кто-то опередил меня. У залива, ведущего к двум озеркам, стоит замаскированная ветками плоскодонка. Из нее поднимается высокий человек в ватнике.

— Доброе утро, друг! — кричит он.

Я узнаю своего давнего школьного друга Василия, или Платоныча, как мы его привыкли звать с детства. Невдалеке от его лодки плавает чучело чирка.

— Ишь схоронился, — улыбаюсь в ответ. — У тебя утки, наверное, прямо на дуло садятся, не иначе…

— Где там! — машет рукой Платоныч. — Ни одной подсадки. Чуют, верно. Им сверху, как летчикам, все видать! — смеется и он.

Платоныч — человек степенный, заслуженный. Рыболов, охотник! Ежегодно свой отпуск проводит в родной деревне, целыми днями пропадая в лесу и на реке. Его можно встретить и с корзиной черной смородины или брусники, да и без дичи он редко приходит домой.

Как увижу его, так сейчас же всплывает в памяти случай, который по сию пору не дает мне покоя. Было это весной. Тогда еще мальчишка, приехал я в деревню на каникулы. Хотелось побродить по тайге, повидаться с друзьями, полакомиться вкусными шаньгами [3] Ша́ньга — открытый пирожок с начинкой. , настряпанными матерью.

Вечером в сельском клубе смотрели кинофильм о гражданской войне. На экране сшибались в жестокой схватке красные и белые. Всякий раз, когда с лошади валился белый офицер, мы возбужденно кричали, свистели, топали босыми ногами, искренно переживая все перипетии острого сюжета.

На другой день с друзьями пошли в лес. У меня была старенькая одностволка, у Платоныча и его брата Вани — дробовик на двоих. По дороге вспомнили, конечно, вчерашнее кино. Разгорячились, заспорили. Платоныч поддел меня тем, что я плохо стреляю и потому, мол, в Красную Армию меня ни за что не возьмут.

— Это я плохо?! — взвился я. — Да будь ты беляк какой, взял бы тебя на мушку — вот так! И — раз!..