Михаил Жестев - Лето без каникул

Я слушаю бабку. Мне скорей хочется знать, удалось ли вылечить девочку, и спрашиваю:

— А разнотравье помогло?

— Помогло. И стала девочка вскорости совсем здоровенькая.

Часто ходил я с бабкой по полям и собирал травы. Давно это было. Но сказку и сейчас помню.

— А все-таки что это за трава была?

— Не знаю.

— А Наталья Захаровна?

— Кто ее знает…

Они шли вдоль реки по узкой извилистой тропинке. Тропинка тянулась краем низкого берега, путалась в прибрежном кустарнике и, выбравшись из зарослей на открытый луг, исчезала в болоте у перелеска.

На болоте Татьянка сказала, взглянув на небо, где, словно вырвавшись из вулкана, клубились кучевые облака:

— Будет дождь. Только бы не гроза. На моих глазах молния ударила в девочку…

Они пробирались по болоту медленно, осторожно ступая и приглядываясь к каждой кочке. Долго ли оступиться и завязнуть.

Едва Емельян и Татьянка миновали болото, как прямо в лицо из-за перелеска ударил ветер. Он был упруг и с шумом продирался сквозь листву деревьев. Между болотом и перелеском тянулось поле озимой пшеницы. Клонясь по ветру, она словно упрямо бежала — волна за волной — против ветра, сопротивляясь ему и стойко выдерживая его напор. Где-то за тучами солнце поднималось все выше и выше, день разгорался, а вокруг становилось все темнее и темнее. Казалось, вместе с огромной черной тучей надвигаются ночные сумерки. И стих ветер, и все умолкло вокруг, а сквозь эту тишину, не веря ей и словно боясь ее, Емельян и Татьянка побежали к стоящей у перелеска старой ели. Скорей, скорей! И вот она, спасительная ель. Но когда сверкнула молния и полил дождь, то, стоя уже под елью, они очень скоро убедились, что зеленая хвоя, которая могла бы их укрыть от короткого дождя, оказалась совершенно ненадежной под обрушившимся на них ливнем. Через минуту они были мокрыми с головы до ног. Не спасла Татьянку даже брезентовая куртка Емельяна. Они промокли до нитки, но были довольны приключением.

— Боже мой, на кого ты похож, Емельян. На петуха, которого окунули в бочку с водой.

— Ох, смотри, Танюшка, попадет тебе!

Так они и стояли под елью и не заметили, как перестал дождь. Только когда солнечный луч пробился сквозь зеленую хвою, Татьянка схватила Емельяна за руку, весело крикнула:

— Бежим скорей!

В Посаде они столкнулись с Русаковым. Увидев рядом Емельяна и Орешину, он спросил:

— Под дождь попали? Ишь как дымит на Татьянке блузка, не просохла еще. А пережидали непогоду под елью?

Татьянка смело выдержала добродушно-насмешливый взгляд Русакова.

— А вы откуда знаете?

— Кому не приходилось. Ель-то вековуха. Она еще при дедах росла. — И предложил Татьянке: — Может, подвезти куда-нибудь?

— Нет, я в Посаде еще задержусь. А вот Емельяну наверняка по пути.

— Тогда поехали. — И Русаков распахнул перед Емельяном дверцу своего вездехода.

— Так, значит, не дожидаясь решения правления, приступил к исполнению обязанностей фуражира?

— Время такое, Иван Трофимович. Каждый день дорог, каждый час еще дороже. И так из-за высокой воды задержка вышла…

— Наверстаем! Тракторные косилки на круглосуточную работу заведем… В этом году это нам под силу. Вон сколько молодых трактористов прибавилось…

— Погодка может подвести…

— А мы целую баржу жердей в леспромхозе закупили. Днями будет здесь… Сделаем из жердей вешала — никакой дождь не страшен…

— А где сгружать будем?

— В Больших Пустошах.

— А стоит ли, Иван Трофимович? Лучше на берегу вдоль всей поймы… А надо будет куда перебросить — на телегу и тихонечко перевезем.

— От солнца к дождичку?

— Вот именно.

— Пожалуй, ты прав…

Они объехали поемные покосы, и на обратном пути по дороге к Большим Пустошам Русаков свернул на лесную делянку. Зимой тут заготавливали лес, и теперь сосновые хлысты лежали, сложенные в штабеля, поблескивая на солнце своими янтарными комлями. Русаков обошел делянку, чего-то молча подсчитал, потом спросил Емельяна:

— Ты какой дом будешь ставить? Наверное, пятистенный?

— Не знаю еще, Иван Трофимович.

— Ты не думал, так я за тебя подумал. И выходит, не сегодня завтра придешь просить лес. Правильно говорю?

— Ежели, Иван Трофимович, по-честному, — правильно.

— Ну вот, видишь… Советую — пятистенный, трехкомнатный. Тебе еще учиться, и жене будущей не миновать. Да нынче мало уже кто на одну горницу дом строит. Так что можешь подавать на лес заявление. От себя и от невесты тоже…

— Нет, я лучше от себя одного.

— А невеста?

— Она вроде как есть, и вроде как нет ее еще.

— Так не бывает, Емельян.

— Бывает, Иван Трофимович! Я за ней куда хочешь готов идти, а вот она — не знаю, согласна ли?

— Согласится! Будь спокоен. Присмотрел-то кого? — Таню Орешину, Иван Трофимович…

— Скажи пожалуйста, — удивился Русаков, хотя ничего неожиданного в признании Емельяна не было. Ему уже было известно, что кормовоз не раз заглядывал на молокоприемный пункт. — Высоко берешь.

— Так вышло… Это меня и смущает… Может, я ей не по крылу? Думает доктором быть…

— А ты агрономом-кормовиком — как раз пара!

Игорь и Игнат закончили техуход к обеду и, воспользовавшись свободным временем, Игорь переправился через реку в третью бригаду, где на квартире у бригадира — он знал — есть телефон. Самого хозяина дома не было, его встретила полуглухая старуха, и, узнав, зачем Игорь пришел, стала жаловаться:

— Ни сна ни покоя мне с этим телефоном нет… Все мерещится, звонит он, а никто, кроме меня, не слышит. Ночью вскакиваю, с огорода к нему бежишь, одна надёжа, может, сына моего к осени из бригадиров снимут…

Игорь быстро соединился с городом и, вызвав Яблочкину, сказал, на всякий случай посмотрев за окно:

— Вера Викентьевна, ваше задание выполнил. Заявление подписано, инициативная группа создана… Что? Приедете? Надо бы поскорей… Русаков уже отпустил Татьянку Орешину… Куда? В больницу… Конечно, подрывается дисциплина. Хорошо, ждем.

Но прошло несколько дней — заявление инициативной группы по-прежнему хранилось в одном из томов физики Фабриканта и Путилова, а Яблочкина все не приезжала. Андрей спросил как-то Игоря:

— Как там наше заявление?

— Звонил в райком. Ждите, сказали.

— А дело делать надо с Иваном Трофимовичем.

— Нет, уж ты его сюда не ввязывай… И вообще об этом пока никому ни слова.

А Нинке Богдановой отвечал небрежно:

— Ты подписала заявление, ну и все. А когда и что — будет сказано.

Он не понимал, почему не едет Яблочкина, почему молчит. Ну и пусть! В конце концов он выполнил все, что от него зависело. А что дальше будет, ему безразлично. Но это он говорил сам себе из чувства досады и нетерпения. А на самом деле с тревогой следил за Русаковым: кого еще он отпустит после Орешиной.