Владимир Разумов - Троицкие сидельцы

— Конечно! Москва — как твердый орех, да только у него не одна скорлупа, а целых четыре: снаружи деревянная стена с земляным валом тянется на пятнадцать верст вокруг города — это Скородом; а внутри сначала каменные стены Белого города, потом стены Китай-города и в середине — Кремль. Такой орешек не разгрызть — зубы поломаешь.

— Какой ты храбрый, — сказал Антип. — И много вас, стрельцов, чтобы Москву оборонять?

— Да хватает, но и посадские, в случае чего, помогут. Глянь на Мишку, каков богатырь, да разве с таким сладит Матюша Веревкин [1] Матюша Веревкин — одно из вероятных подлинных имен самозванца Лжедмитрия II. По техническим причинам разрядка заменена болдом ( Прим. верстальщика ) — тушинский вор?

Антип досадливо поморщился.

— Ты нас, посадских, не касайся. Вы стрельцы — с вас и спрос за ратные подвиги. Стой насмерть, а врага не пускай в Москву белокаменную. Вот так-то.

— Понятно. Это как в песне поется: «Дом горит, а я гляжу».

— Мой дом не горит.

— А если огонь близко заполыхает? Вот тогда и Мишкина сила понадобится.

— Вон ты куда гнешь! — закричал вдруг Антип, подскочив к Степану и махая руками перед его носом. — Твое дело ясное: сегодня в поход, завтра в поход, садись в осаду — и так до седого волоса. А мы живем по нашему, посадскому закону, и нечего моего Мишку смущать, в стрельцы сманивать! Без него охотников много на дворовое мессто да на денежное и хлебное жалованье.

— И что ты, батя, напраслину говоришь! — не стерпел Мишка, и Антип запнулся, оторопело повернувшись к сыну. — При чем тут Степа? У меня своя голова на плечах!

— Как это напраслину? — растерянно вымолвил Антип. — Тебя кормил да растил, а ты такие слова говоришь отцу родному, да еще при чужом человеке. Отцову честь не бережешь. Эх, ты!

— Батя, по глупости наговорил все, прости.

Антип махнул рукой.

— Чего виниться, коли сделаешь по-своему.

— Мишенька, сынок, — пролепетала мать, — не ходи воевать. Там убить могут до смерти аль поранить.

— Погоди слезы лить! — прикрикнул Антип. — Никуда он не пойдет! Никто его не отпустит!

Он знал, что из слободы не так просто уйти посадскому человеку. Это тебе не вольный промысел — живи где хочешь, иди куда глаза глядят. Попал в слободу, дал поручную запись, сиди смирно, выйти из нее нельзя, с Москвы не съезжай, так же и детям твоим, и внукам, и правнукам запрет остается в силе. Нелегко уйти из слободы, еще труднее — из Кузнецкой, из казенной. Как холоп крепится кабальной записью за боярином или за дворянином, так и посадский человек прикован прочней, чем железом, к своей слободе. И не кабала холопская, и выгод, конечно, много, а все ж одно только слово — слобода, а жизнь в ней не свободная.

— Ну, так мы пойдем, собирайся, Мишка. — Степан поднялся и направился к двери.

— Куда это вы? — Антип смотрел хмуро.

— Да погулять: людей посмотреть и себя показать, — ответил Степан.

Мишка быстро одел воскресный наряд, холщовую белую рубаху, расшитую красной пряжей по косому вороту и по подолу, подпоясался узким ярким пояском, и они со Степаном ушли.

Красная площадь шумела. Собравшаяся на ней толпа поднимала с земли облако пыли, повисшей над незамощенной обширной площадью. Жарко, на небе ни облачка.

Друзья заглянули в низенький шалаш — блинную, где вокруг костра, обложенного камнями, метался юркий блинник, успевая подкладывать полешки, мазать салом огромную черную сковороду, шлепать на нее тесто, переворачивать длинным ножом блины, кидать их на руки, на лету ловить монеты, куда-то прятать, — и все это около пекла, в синеватом, дымном чаду.

— Давай быстрей, с утра ничего не ел, — жаловался тощий и длинный мужик в домотканой рубахе и лаптях, по всей видимости деревенский, приехавший в Москву.

— Потерпи чуток, милый, блинцы тебе по вкусу придутся. На, держи, да не урони, горячи блинцы.

Тот взял блины, протянул монету с изображением птички — четверть копейки.

— Погоди, милок, — сказал хозяин, показывая монетку, — «птички» мало, гони деньгу — полкопейки!

Мужик перестал жевать, недоуменно поглядел на блинника.

Другие недовольно загудели.

— Деньгу! — изумленно сказал тощий. — Да у нас, на деревне, да за деньгу всю твою кадку с мукой можно купить!

— Здесь не деревня, захочешь лопать, так и копейку кинешь!

Худой мужик двинулся на блинника.

— Ежели мы не московские, так с нас и драть можно? А боков не пожалеешь?

Его поддержали.

Струхнувший хозяин отступил к очагу, прижал руки к груди.

— Православные, да разве я виноват? По нонешнему времени полушку брать — убыток терпеть. А я тоже человек, мне жить надо, детишков кормить. — Лицо хозяина посерело: время такое, что и прибить могут. — Конечно, деньга — цена не малая, да и мука теперь вшестеро против прежней цены. Раньше бочку с мукой на алтыны считали, а теперь на рубли счет пошел. Верно говорю? Пускай скажут, которые здесь москвичи будут!

— Ну верно, и что?

— Как что? — воскликнул хозяин. — Я же хлеб не сею, сам муку покупаю, а где ее возьмешь? Тушинцы да иноземцы Москву со всех сторон обложили, обозы в нее не пропускают.

— Всех грабят, разбойники! — подтвердил худой мужик. — Я с хлебным обозом ехал в Москву — страху натерпелся. Весь обоз разграбили лихие людишки, три воза только утекли.

— А сами небось и остальной хлеб-то не смогли продать? — спросил уверенный в ответе блинник. Он снова крутился около костра.

— Да где продашь? — худой мужик безнадежно махнул рукой. — Только проехали Ямское поле, въехали в Сретенские ворота, а тут выскочили новые лихие люди и за пустяк забрали весь хлеб.

— Я и говорю, — заметил блинник, — московские купцы, самые зажиточные, сговорились между собой все жито скупить и, собрав, не сразу продавать, а дождаться высокой цены и тогда вдесятеро дороже продать. Голодный человек, он все отдаст за кусок хлеба. Теперь и рассудите, я ли виновен в ваших убытках или другие кто.

Худой мужик, бурча себе под нос, отдал хозяину еще одну «птичку».

— Ладно уж, с нас дерешь три шкуры да еще и плачешься!

Крепкий мужик, по виду зажиточный торговец, слушал перепалку неодобрительно.

— Что это вы все на купцов нападаете, — сказал он. — Не купцы виноваты, а смута. Покоя надо земле русской и власти твердой, а не то все обнищаем и пропадем.

— Какой тут покой, когда тушинцы рядом.

— А с ними замириться надо!

— Ишь ты, а может, и в Москву их пустить!

— Это не нашего ума дело!

Теперь негодование собравшихся в блинной направилось на купца.

— Как это не нашего? Ну и катись в Тушино, целуйся с панами да изменниками!

— Но-но, ты, лапоть деревенский, ты к изменникам меня не приплетай! — закричал купец, но кругом зашумели на него негодующие, и он попятился к выходу.