Владимир Разумов - Троицкие сидельцы

В этой книге напечатана историческая повесть В. А. Разумова «Троицкие сидельцы». Действие повести относится к началу XVII века, когда Россия была охвачена крестьянскими волнениями против феодального гнета. Это время связано также с появлением самозванцев, претендовавших на русский престол. Их поддерживали вооруженные интервенты, пытавшиеся подчинить себе всю страну.

Мужественно сражались русские воины за независимость Родины. Одна из ярких страниц истории — шестнадцатимесячная оборона крепости Троице-Сергиева монастыря.

О героизме и доблести русских людей, выстоявших под натиском ожесточенного врага, отстоявших Троицкую крепость, и говорится в этой книге.

Научно-историческую консультацию повести осуществил доктор исторических наук, профессор В. И. Буганов.

Проснувшись и не открывая глаз, Антип пошарил рукой, нащупывая рубаху, кожаный фартук. Вспомнил: воскресенье, не надо бежать чуть свет на Пушечный двор, стучать молотом возле горна.

Стараясь не шуметь, ступил на дощатый пол, осмотрелся. Просторная, с низким потолком горница, из угла глядят иконные лики святых Кузьмы и Демьяна, покровителей кузнецов. Огромная русская печь в половину горницы. Сквозь закрытые ставни пробивается золотистый луч солнца, играет на щеке Мишки, двадцатилетнего сына, который крепко спит на широкой лавке. Непокрытый стол, тщательно выскобленный, на полу около порога половичок — вот и все богатство.

Антип оделся, звякнул дужкой бадейки, забирая ее в руку, стянул с гвоздя полотенце, прихватил ковш и босой пошел умываться во двор. Умылся, вытер лицо полотенцем, расчесал редким гребнем мокрую черную бороду, волосы на голове, подстриженные «под горшок», уселся на бревно, возле сарая.

Изба Антипа Попова была обыкновенной избой Кузнецкой слободы, что притулилась на Неглинном верху за Кузнецким мостом, и даже получше многих, потому что топилась по-белому, печью с трубой, а не по-черному, как в курных избах, в которых печь была без трубы, а дым выходил через особое оконце под потолком — дымник. Дубовая дранка, покрывавшая крышу, почернела; затянутые бычьим пузырем оконца были закрыты на ночь ставнями. На улицу выходил частокол забора с крепкими воротами и калиткой. Саженях в четырех от жилой избы — небольшая кузня, затем сарай, конюшня с навесом, колодец, закрепленный обычным срубом. В глубине двора — огород, небольшой сад, баня. Рядом — заборы соседних дворов.

Здесь, на Рождественке, живут кузнецы. Поселил их сюда великий князь московский, государь всея Руси Иван Третий для работы на Пушечном дворе. И отцы у них были кузнецами, и деды, и прадеды тоже. Вот и сына своего Антип научил кузнечному делу. Работящий, скоро добрым мастером станет.

Подумал он о сыне, и весело у него стало на душе.

— Здоров будь, борода цыганская! — услышал задумавшийся Антип хрипловатый, глухой голос.

У калитки стоял Ванька, по прозвищу Голый, насмешливо глядя на Антипа черными глазками, злыми, как у рыси.

— Здорово! — ответил приветливо Антип. Привык он к Ваньке, перестал пугаться мрачной разбойной рожи, огненной бороды и темных слов. Привык, а впервой захолонуло сердце, как привели его, нещадно ободранного кнутом, в кузню и велели смирно работать. А на руках-то, на запястьях, — рубцы: видно, кожа была содрана железами. Слух ходил, что он воевал против царя в войске Ивашки Болотникова, пока их всех не схватили в городе Туле, оттого и поизмывались над ним палачи.

— Дай, думаю, навещу соседа, — захрипел Иван, откашливаясь, и сплюнул под ноги, — может, добрую весть какую скажет.

Он вошел в калитку, присел на бревно рядом с Антипом.

— Да какие вести? Живем помаленьку. Вот только в Москве неспокойно. Но царь-батюшка в обиду не даст — защитит, порядок наведет.

— А какой царь-то тебя защитит? — ухмыльнулся Ванька Голый.

Антип нахмурился.

— У нас один царь — Василий Иванович Шуйский.

— А в Тушине, возле Москвы, кто? Он себя тоже царем величает, сыном Ивана Грозного, Димитрием.

— Не дури, Иван, опасно говоришь. Тушинский вор — самозванец, никакой он не Димитрий, и все иные тоже самозванцы.

— Вот теперь понятно стало, — продолжал балагурить Ванька Голый. — А то, признаться, в царях я запутался: за три года на московском престоле как раз три царя поменялось — трудно запомнить.

Дверь избы скрипнула, на крыльце показался Миша.

— Батя, — позвал он молодым баском, — ты где?

— А вот и отрок молодой, — сказал Ванька. — Иди посиди с нами. — Достал кисет, трубку, оглянувшись вокруг, не подглядывает ли кто, набил ее табаком.

Антип и Мишка с изумлением выпучили глаза на дерзкого преступника, осмелившегося средь бела дня жечь табак.

— Ваня, побойся бога! — Антип вскочил с бревна, подступил к соседу. — Ведь грех, а увидят — беды не оберешься.

Иван сунул в рот трубку, достал огниво, разжег огонь, закурил.

— Грех, говоришь? — спросил он. — У меня, брат, грехов накопилось поболе, чем золота в Троицком монастыре. В раю мне все равно не бывать, грешен и не раскаялся, так хошь на земле погуляю всласть. — Он дунул дымом в раскрытый Мишкин рот, и парень судорожно закашлял, на глазах выступили слезы.

Табак был под строжайшим запретом, торговать им не велено под страхом церковного проклятья и судебного преследования, но царские целовальники, продавцы в питейных заведениях, обычно одной рукой сбывали царское вино для казны, а другой — табак — для своей мошны.

Ванька — бесстрашный черт! — пускал дым из ноздрей и хохотал.

— Может, тебе дать, Мишка, попробуй, не бойся, лишний раз в церковь сходишь. Гы-гы-гы!

Тот кашлял, не находил ответа и краснел.

— Не-е, не надо, не хочу.

— Не-е, ме, замекал овцой. И что ты за мужик?

— Ну, это ты брось, дядя Иван.

— Не обижайся, Мишка, я шучу, понимание имей: шучу, а не всерьез; не ершись, кулаки-то разожми.

Докурив, постучал трубкой по бревну, на котором сидел, притоптал пепел босой ногой.

— Я ведь по делу зашел к тебе, сосед.

— Что за дело?

— Думаю к Кремлю сходить по-хозяйской надобности, на Красной площади кой-что купить. Там потолкаемся, новостей послушаем, в кабак заглянем, ежели, конечно, пожелаешь.

— Сходить можно, однако пить вино не пойду и тебе не посоветую: ночью голова разболится, сторожить не сможешь, уснешь.