Владимир Разумов - Троицкие сидельцы

— Сердитый народ у нас стал, — сказал Степан, когда они с Мишей вышли из блинной.

Перед ними красовался многоцветными куполами Покровский собор.

— Миша, айда на поповский крестец, — предложил Степа. — Поглядим, как попы и дьяконы безместные на кулачках бьются, может, дружка нашего встретим, Афоню Дмитриева. Он любит там околачиваться с другими безместными попами. Среди них есть такие силачи, что и тебе не устоять.

— А что им делать, — возразил Миша, — только и знают, что службу случайную отслужить, а потом лясы точат да кулачные бои затевают.

У Фроловского [2] Фроловский мост — Спасский мост. моста хохочущая толпа зевак плотным полукольцом окружила поповский крестец, где два подвыпивших священника старательно тузили друг друга. Третий попик крутился возле них и не позволял нарушать неписаные, но твердые правила кулачного боя. А бойцы, здоровенные мужики, дрались, путаясь в неудобных рясах, засучив длинные рукава, не сняв скуфеек. Один боец ухватил другого за густую бороду левой рукой и, увертываясь от кулаков, бил противника по голове. Советы так и сыпались.

— Тюкни еще, тюкни еще! — настаивал один, приседая от волнения и порываясь сам вступиться.

— Бороду вырывай у него совсем! — захлебываясь визгливым смехом, выкрикивал другой, вытирая рукавом вышитой рубахи мокрые глаза.

— Неправильно! — слышался густой бас. — За бороду хватать не положено!

Третий поп подбежал к ним, отталкивая нарушителя.

— Отцепись, ну! — требовал он. — Отцепись, тебе говорят…

Этот третий попик, среднего роста, худой, чернявый, с запылившимися бровями и нечесаной бородкой, узкоплечий и долговязый, разнял наконец ошалевших бойцов, и те разошлись, понося друг друга и тяжело отдуваясь.

— Смотри-ка, а ведь это Афоня Дмитриев. — Миша показал на попика, разнимавшего кулачных бойцов. — Афоня, — позвал Мишка.

Тот быстро взглянул, узнал друзей и с усмешкой подошел к ним.

— Благословение дарю отрокам юным. Целуйте. — Он серьезно протянул им грязную, тощую руку.

Мишка усмехнулся.

— А ты, Степа, говоришь, что народ у нас стал серьезный да хмурый. Где уж там! Вон как хохочут — до слез, пьют да гуляют.

— Что-то я не пойму, Степа, — сказал Афоня, — кто из нас поп: я или этот молодой отрок?

Миша досадливо отмахнулся от Афони.

— Не смейся. Я говорю, видать, народ еще не ожесточился, войну с тушинцами да иноземцами всерьез не принимает.

Но Степа поддержал Афоню:

— А ты думал, раз война, так есть-пить да смеяться людям закажешь? Как бы не так. Наоборот, люди жаднее делаются до веселья. А как же? Веселый легче смерть встретит, ежели случится. А по тебе, так надо плакать да вздыхать?

Они еще немного поспорили и пошли на Красную площадь потолкаться по торговым рядам.

Между Варваркой и Ильинкой возвышались Гостиные дворы, а дальше, между Ильинкой и Никольской, — крепкие ряды каменных сводчатых лавок, напоминавших небольшие крепости с железными решетками на тесных оконцах. Построены они по указу царя Федора Ивановича после великого пожара Москвы в 1591 году. Сто двадцать рядов! И повсюду еще множество меньших по размерам полулавок и четвертьлавок.

В торговых рядах слышался разноголосый говор многотысячной толпы. Вот он, знаменитый Пожар — Красная площадь!

Расхваливали свой товар кожевники, суконники, скорняжники, благообразные иконники, сермяжники, столешники, подкладники, сарафанники, свитники, рукавишники, чулочники, колпашники, кузнецы, оловянники, сабельники, медники, жестяники, котельники, замочники, игольники, латные и бранные мастера… А вместе с этим ором по лавкам перебегали слухи, обрастая подробностями, нелепостями, вымыслом.

— Сказывают, будто на подмогу самозванцу идет воевода самого короля Сигизмунда. Его Яном Сапегою зовут. И будто войск у него видимо-невидимо, и идут они все закованные в бронь, и будто не берет их ни меч, ни пуля, а стрела и подавно.

— А Маринка Мнишкова к новому самозванцу — к Матюше Веревкину, приехала и назвала его мужем, а себя женой!

— …И убили его в городе в Каргополе. Сперва очи ему светлые иглами железными проткнули, а после в прорубь, в воду ледяную столкнули сокола нашего ясного, Ивана Исаевича Болотникова…

— …Каждый день, каждый день! На Николу одного убили, ну прямо возле моего крыльца! Крови натекло, страсть! Будто быка зарезали. Уж меня таскали, таскали и в Земский приказ, и в Разбойный, не чаял живым выйти, еле ноги унес, все деньги отдал до копеечки волокитчикам, вот хочешь верь, хочешь не верь, а три рубля без малого выкинул! Каково?

Испуганный крик взвился над толпой.

Миша успел разглядеть вооруженных стражников, преследующих мужика, убегавшего во все лопатки в узкий переулочек.

— Гляди, это же Ванька! — вскрикнул он. — Ванька Голый!

В тот же миг Ванька пропал из виду.

Когда Ваньку Голого пригнали на Земский двор, что на Красной площади, там никого из дьяков и приказных не оказалось.

Его втолкнули в подвал городского судилища. Он огляделся, сел на утоптанный земляной пол, прислонился спиной к стене, упрятал в подтянутые колени свою горемычную голову, замер.

— Что, голубь, в сети железные уловили, так и закручинился? — прошелестел вкрадчивый голос в темнице.

Ванька поднял голову. Сводчатый нависший потолок подвала удерживался каменными толстыми столбами. Под потолком два махоньких узких оконца, заделанные железной решеткой. На полу сидели люди, притулившиеся к стенам, изредка возникал ленивый разговор. На Ваньку никто не обратил внимания, кроме старика горбуна, который встал и уселся рядом с ним.

— Гляжу я на тебя, парень, будто духом ты пал.

Голос горбуна мешал забыться.

— Ну чего прилип, словно банный лист, замолкни, убогий! — огрызнулся Ванька.

— А ты не гнушайся и убогим, и бедным, и юродивым, — невозмутимо продолжал старик. — Здесь мы все убогие. А ты сам где с дорожки сбился, за что схвачен псами боярскими?

Ванька вскинул взлохмаченную голову, сжал кулаки.

— Сказываю тебе, отвяжись, горбатый черт, и без тебя тошнехонько.

Он выругался черным словом и отвернулся.

Глухой топот ног над головой отвлек Ваньку от невеселых дум. Все прислушались. Даже сквозь толстые своды подклети проник отчаянный, смертный вой человека.

— Того все пытают, — неопределенно произнес горбун. — Видать, всю подноготную выложит, больно громко вопит.

Никто не отозвался, а Ванька отчетливо представил рвущегося из рук палачей мужика, его зажатые в тиски руки и маленькие гвозди с зазубринами, загоняемые несильными ударами под побелевшие ногти: трудно упрямиться на дыбе, еще страшнее — подноготная.