Олег Добровольский - День славы к нам идет

— И королеву могла бы изобразить? — подзадорил Мадлен брат.

— Марию-Антуанетту? Вполне! Надену богатое платье, приму горделивую осанку… Вот так…

И Флери, перевоплотившись в королеву, вскинула голову и обвела присутствующих холодным, Надменным взглядом.

— Ведь и вправду похожа на Австриячку! — поразилась Франсуаза.

— Похожа, — согласился ее муж. — Только, сестричка, не советую тебе выступать в этой роли. Тебя закидают тухлыми яйцами.

Все засмеялись.

— Мадлен, — сказал Симон Левассер, — ты легкомысленна, как все актрисы. Мы говорим о серьезных вещах, а ты…

— Может, мне хочется вас развеселить!

— Зачем? У нас и так хорошее настроение. Дела наши идут неплохо. Санкюлоты, члены секций, федераты объединяются для совместных действий. Мы — вооруженный народ, мы — сила!

— Марсельцы не подведут! — сказал Мишель Леблан. — Мои товарищи — напористые, отчаянно храбрые люди. На днях два наших солдата пришли в мэрию и потребовали, чтобы им выдали патроны, поскольку запас их в батальоне ограничен. Муниципальный офицер, к которому они обратились, медлил с ответом, и тогда один из них выхватил пистолет и приставил дуло к своему виску: «Патронов! И немедленно! Иначе я пущу в себя пулю!» Это сразу подействовало, и было дано распоряжение выдать батальону пять тысяч боевых патронов.

— Если у вас все такие, как этот солдат, — заметил Симон, — то нашим врагам несдобровать, и теперь я понимаю, почему вас так боятся роялисты…

Отца не было дома, и Жан в мансарде строгал на верстаке доску, собираясь изготовить полку для кухни. Николетта вместе с Полем смотрела, как работает Левассер, как весело стучит по доске рубанок, как вылезает из него пахучая белая стружка. Ленивый Капет покинул свое привычное любимое место под верстаком и, подняв, распушив хвост, ходил по тесной мастерской.

— Жан! — донесся снизу, из комнаты, голос Франсуазы. — Тут тебя спрашивают.

— Кто же может меня спрашивать?

— Это, наверное, Пьер, — обрадовалась Николетта.

— Нет. Тогда бы мама сказала.

Жан спустился по лестнице и увидел незнакомого мальчика в серой курточке.

— Вы Жан Левассер?

— Да. Зачем я тебе?

— Вам записка. Вот… — И мальчик протянул сложенный вдвое листок.

— Записка? От кого?

— Там написано.

«Дорогой Жан, — стал читать про себя Левассер, — вы и ваш друг Пьер — самые близкие мне люди в огромном, как море, Париже. Мне необходимо срочно вас повидать, чтобы посоветоваться по одному весьма важному и неотложному вопросу. Очень прошу прийти ко мне в гостиницу». И подпись: «Памела Клерон».

«Раз Памела прислала записку с посыльным, — подумал Жан, — значит, дело действительно важное и срочное. Нужно быстрей идти…»

— Что это за бумажку тебе принесли? — спросила с любопытством Франсуаза.

— Письмо от Памелы.

— От какой еще Памелы?

— Неужели ты не помнишь? Она приходила к нам с негром Домиником…

— Так бы сразу и сказал. Только разве ее зовут Памелой? Странное имя… И что же она пишет?

— Что-то стряслось у них. Просит прийти…

— Ох, Жан, смотри не попади снова в какую-нибудь историю. Я так боюсь за тебя!

— Не бойся! Не маленький…

Левассер, выйдя на улицу, отправился сначала к Пьеру.

День был жаркий и душный. В небе застыли тяжелые, громоздкие облака, похожие на стадо причудливых белых слонов. Танкрэ оказался дома. Жан прочитал ему коротенькое письмо креолки.

Они сразу, без промедления пошли на улицу Сент-Оноре, где в отеле «Прованс» их ждала дочь колониста Клерона. Пьер подгонял друга:

— Быстрей! Не отставай! Сказать по правде, Жан, мне очень хочется увидеть Памелу. Ведь я не встречал ее с тех пор, как мы ехали вместе в «ночном горшке»… Какая она красивая! И добрая… Хотела дать несколько экю для папаши, чтобы он не отдубасил меня за лодку… У нее в волосах была красная гвоздика… Помнишь, Жан?

И разоткровенничавшийся, размечтавшийся Танкрэ замедлил шаг и остановился, словно забыв о том, что нужно торопиться. Рыжеватый, веснушчатый Пьер стоял и улыбался, часто моргая белесыми ресницами.

— Ты что? — дернул его за рукав Жан. — То несся как угорелый, а теперь замер как истукан.

И тут Пьер, как это было уже не раз, вдруг заговорил стихами:

— Чудак! Тоже мне поэт… Ну ладно, пошли…

Памела обрадовалась их приходу. Она была в желтом платье, в том самом, какое было на ней, когда она появилась на постоялом дворе. Оно так шло к ее смуглому лицу и черным вьющимся волосам…

— Что случилось? — спросил Жан.

— Доминик заболел…

— Такой великан заболел?

— Да, и великаны болеют. Ведь они такие же люди, как все…

— Что с ним?

— Пойдемте к нему. Он сам расскажет…

Они пошли в соседний номер, где жил слуга креолки. Доминик лежал на кушетке на спине, подложив под голову руки и приподняв колени, потому что кушетка была недостаточно длинна для его роста, и если бы он вытянул ноги, то они стали бы свисать… Увидев вошедших к нему Памелу и гостей, он сел и хотел подняться, но девушка остановила его:

— Не вставай, Доминик. Наши друзья тебя простят. Ведь ты болен, а больным полагается лежать.

— Нет, я не могу лежать в вашем присутствии. Разрешите мне сидеть, и сами садитесь.

Памела и оба подростка расположились возле него на стульях.

— Что с тобой, Доминик? — спросил Жан. — Что у тебя болит?

— Душа болит, друзья мои…

— Посмотрите, как осунулось у него лицо, — сказала Памела. — Он плохо ест, редко выходит на улицу, почти все время лежит и смотрит в потолок.

— А это оттого, моя добрая госпожа, что у меня душа болит…

— Вот заладил — душа, душа… — не очень-то вежливо заметил Танкрэ. — А как она болит, если уж на то пошло?

— Ноет… Грустно мне и скучно…

— Это дело поправимое. Мы тебя, Доминик, сейчас развеселим.

— Нет, друг мой. Когда душа…

— Опять!..

— Ну хорошо. Я скажу, отчего заболел, хотя если быть откровенным, то у меня ничто не болит в отдельности: ни голова, ни грудь, ни бок, ни живот… И все же я болен. Меня тоска гложет, и не дает покоя одна мысль…

— Какая мысль?

— Что я здесь никому не нужен…

— И даже Памеле?

— О, Памеле я буду служить до конца своих дней… Но мне хотелось бы приносить пользу людям. Революции… Все чем-то заняты, что-то делают. Вот, например, отец Жана гражданин Симон…

— Да, отцу скучать не приходится, — сказал Левассер. — Он член секции Кенз-Вен.

— Вот видишь… А я…

— Но, Доминик, осталось ждать совсем немного, — таинственно понизил голос Жан. — Скоро Париж снова восстанет, чтобы навсегда покончить с королевской властью. Иначе зачем прибыли к нам марсельцы, другие федераты? Зачем беспрерывно, каждый день, с вечера до поздней ночи, заседают секции? Зачем… — Он хотел рассказать о секретном совещании в кабачке «Золотое солнце» в ту ночь, когда Сантер велел ему стоять у входа в харчевню, о развернутом красном знамени, которое пламенело, переливалось при свечах алым цветом, но вовремя спохватился. — Одним словом, скоро и для тебя, Доминик, найдется занятие. Недаром у тебя красный колпак… — И Жан показал на головной убор патриотов, красовавшийся на видном месте, на небольшом столе. — Ты тоже санкюлот…