Алексей Логунов - Мой пшеничный сноп

Как-то пришла с молотилки мама, и я тут же полез в ее широкий карман на фартуке. Она всегда мне что-нибудь приносила в нем: или огурец, или кусочек лепешки, который оставляла для меня от обеда.

— Ничего я тебе не принесла нынче, Карабчик, — устало сказала мама.

— А это что?

В кармане я наскреб щепотку пшеничных зерен.

— Зернышки? Ну играй, играй…

И я, устроившись за столом, стал играть в пшеничные зерна, которые у меня тут же превратились в людей. Были тут зерна-женщины, спешившие на работу, зерно-бригадир, зерна-школьники с зерном-учительницей посередине (она читала им книжку), зерно-пастух, даже зерно-стекольщик, ходивший от избы к избе с протяжным криком, похожим на песню: «Сте-екла вставляю! Ве-едра паяю!» Получилась целая деревня, наша Ключевка!

Когда осталось последнее, самое маленькое зернышко, я никак не мог придумать, кем его сделать. И тут вспомнил, что забыл про себя. Но уж больно неприглядное, щуплое зернышко осталось… Может, поменять его с кем-нибудь местами? Например, с учительницей. Подумал-подумал и не решился: разве будут ребята слушаться такого замухрышку? Тогда, может, со стекольщиком? Опять не годится: вон какой тяжелый ящик у стекольщика, его не так-то просто донести. С нашим бригадиром, одноруким Иваном Артемычем, тоже не удалось поменяться. Он даже с одной рукой так ловко запрягает лошадь, что иному человеку и с двумя за ним не угнаться.

Так и пришлось мне самому быть самым маленьким, щуплым зернышком. Помню, до того мне стало обидно, что крупные взаправдашние слезы так и закапали на стол, прямо на мою игрушечную деревню из пшеничных зерен. Я уж позабыл, что сам выдумал эту игру, и плакал всерьез, как над большим горем! Ведь каждый в Больших Ключах умел делать что-то особенное, большое и нужное, один я ничего не умел.

На другой день я собрал все свои зернышки в кулак, пришел на ток, где работала мама, и бросил их потихоньку в большой ворох пшеницы. И на душе стало отчего-то легко и радостно.

Хорошо на току. Шумно, весело, но не бестолково — работа идет! То и дело подъезжают с поля возы со снопами. Тарахтит колесный трактор ХТЗ, в распахнутых воротах риги с завыванием гудит барабан молотилки, от которого к трактору тянется широкий, чуть ли не в полметра, приводной ремень. Возле барабана распоряжается усач Петр Матвеевич, он здесь самый главный. На нем длинный кожаный фартук, почти половину лица закрывают квадратные очки в резиновой оправе — от мякины и пыли.

— Не зевайте, девки, пошевеливайтесь! — покрикивает он.

И девушки-подавальщицы, закутанные платками по самые глаза, кидают ему прямо в руки тяжелые, уже развязанные снопы. Я долго смотрю со стороны, как Петр Матвеевич сует их в ревущий барабан, словно кормит сердитого железного зверя. Барабан глотает снопы моментально, один за другим, и тут же выплевывает внутрь риги изжеванную солому. Солома ложится длинным валом, вдоль которого ходят женщины, тоже в квадратных очках, и граблями сгребают ее в стороны. А на ее месте все выше и выше растет длинный ворох пшеницы — так называемая залога.

Мне очень хочется постоять у барабана, рядом с Петром Матвеевичем, но подойти просто так, без дела, я не решаюсь. На мое счастье с одного из возов на краю тока свалился сноп, и я кинулся его поднимать. Сноп оказался тяжелым, к тому же раза в полтора выше меня ростом, но я все-таки поставил его стоймя и крепко обхватил обеими руками, словно собирался бороться. Приподняв, я нес его к молотилке, а сноп раскачивался, норовя вырваться, засовывал длинные пальцы колосьев мне за шиворот и царапался. До барабана я его не донес совсем немного: споткнулся и упал вместе со снопом прямо под ноги девушкам-подавальщицам.

— Ишь, помощничек выискался!

— Брысь отсюда!

Они подняли меня, наградили шлепком, чтобы не мешался, и больше уже я к ним не подходил.

Ну что ж, прогнали так прогнали… На току и кроме барабана немало интересного. Можно полежать на ворохе теплой пшеницы и полюбоваться причудливыми облаками в небе, похожими на сказочных птиц, можно, улучив момент, покрутить ручку веялки-тарахтелки, можно, наконец, поиграть в прятки в соломенном скирду, в котором мы с мальчишками уже успели проделать целый лабиринт длинных ходов и потайных нор. Но играть не с кем, мальчишек в этот день на току не было, кроме третьеклассника Мишки-лошадника. Да и тот занимался делом: отвозил от молотилки верхом на лошади вязанки соломы. Я было кинулся к нему, но он даже не захотел со мной разговаривать — некогда!

И снова мне стало нестерпимо грустно, как вчера, когда я играл в зернышки: все работают, у всех свое дело, один я хожу как неприкаянный и вроде бы лишний среди людей.

— Карабчик, ты чего такой насупленный?

Я поднял голову и повеселел. Дедушка Митрич! Вот с кем можно поделиться и радостью и горем. С ним дружили все деревенские мальчишки. Он учил нас делать ветряные мельницы-трещотки, плести корзины из ивовых прутьев, вырубать из старой косы лезвия для складных ножичков, что мы особенно ценили. А между делом всегда что-нибудь рассказывал.

— Поедем со мной за снопами! — позвал он.

Я прыгнул к нему на телегу, и лошадь затрусила по накатанной дороге в поле. Поудобнее устроив свою деревянную ногу, скрытую подвязанной штаниной (он был хром еще с давней-давней войны), дедушка передал мне вожжи.

— На-ка, правь конем.

Ах дедушка Митрич! Он всегда словно бы подслушает твои мысли и сделает то, что тебе больше всего хочется. Я с удовольствием держался за вожжи, время от времени встряхивал ими и, как заправский возчик, покрикивал:

— Шевелись, голубушка!

Лошадь дорогу знала сама, бежала все той же неторопливой рысцой и на мои покрикивания не обращала внимания. Старая телега с четырьмя деревянными рогатульками по углам скрипела, дребезжала, и я боялся, как бы она не рассыпалась. А дедушка между тем неторопливо рассказывал:

— Воскресла тележка-то можно сказать, из мертвых. В лопухах за кузницей валялась. Ну, я ее подремонтировал немножко, и вот — скрипит, но катится.

И только тут я заметил, что колеса у телеги разные: два обыкновенных, деревянных, одно непомерно высокое, железное, скорее всего от конных граблей, а четвертое вообще какое-то невиданное, с резиновым ободом.

— Ничего, еще послужит, — продолжал дедушка. — Небось не думала не гадала, что снова в поле придется поехать.

И он ласково, как живую, погладил телегу по старым, позеленевшим от времени доскам.

Миновав лощину, мы въехали на уже убранное поле, где стояло несколько забытых пшеничных суслонов. Они казались мне маленькими избушками. Дедушка стал складывать на телегу снопы, а мне велел водить под уздцы лошадь. После каждого суслона на стерне оставались прядки пшеничных колосьев, и дедушка ворчал сам на себя: