Алексей Логунов - Мой пшеничный сноп

— Как же я, старый дурень, грабли позабыл захватить? Негоже хлеб в поле оставлять, не для того его ро́стили… Карабчик, может, ты соберешь эти прядки? А то мне с моей деревяшкой нагибаться несподручно.

— Соберу, дедушка, — отвечал я. — Мне нагибаться сподручно, я хоть сто раз нагнусь.

Но собирать пшеничные прядки оказалось не таким уж приятным делом. Стерня колола руки, нахальные оводы, обленившие лошадь, норовили ужалить и меня, по спине поползли щекотные струйки пота. И не собирать я уже не мог: стыдно было перед дедушкой, ведь обещал ему, да еще как хвастливо — «хоть сто раз нагнусь!». А он меня все похваливал:

— Вот молодец, да ты так целый сноп соберешь!

Это меня подбадривало, и охапка пшеничных колосьев постепенно росла. «А что, — размышлял я, — вот соберу сейчас сноп — большой-пребольшой. В пять… нет, в десять раз больше обычного. Привезем мы его к риге, скинем с воза Петру Матвеевичу, а тот удивится: «Вот это снопище! Кто же его связал?» — «Карабчик связал», — скажет дедушка Митрич.

— Ну, вот и всё, последний суслон убрали, — прервал мои приятные мысли дедушка Митрич. — И ты, гляжу, управился?

— Управился… — выдохнул я, с удовольствием разгибая спину.

— Теперь надо свясло свивать, — озабоченно проговорил дедушка. — Без свясла снопа не свяжешь.

Дома я не раз видел, как легко и просто скручивала свясла мама — готовила их впрок, чтобы в поле всегда были под рукой. Для нее это было не работой, а отдыхом. А когда попробовал сделать сам, у меня ничего не вышло, и я растерянно посмотрел на дедушку Митрича.

— Не получается? Ну давай вместе попытаемся.

Вдвоем мы все-таки свясло свили и связали сноп. Снопишко получился кургузый, раза в два меньше обычного, но дедушка уважительно подцепил его на вилы, как настоящий, и положил на середину воза. Потом подсадил туда же и меня, а сам пошел рядом с лошадью.

Разноколесая телега наша, покачиваясь из стороны в сторону, выбралась наконец на дорогу и пошла ровнее. Я лежал на возу, смотрел вперед, на видневшуюся вдалеке ригу, и одной рукой обнимал, словно младшего братишку, свой сноп.

Как-то учитель литературы Владимир Сергеевич дал нам необычное домашнее задание: написать о своем дошкольном детстве. В срок я не уложился, написал только начало на нескольких листах, но учитель все равно поставил мне «пять». Ему, видимо, понравилось то, что писал я сочинение в форме рассказа.

Помнится, это новое дело так увлекло меня, что я продолжал просиживать над заветной тетрадкой все вечера, запустил уроки, по многим предметам нахватал двоек, и тот же Владимир Сергеевич (он был у нас классным руководителем) позорил меня перед всем классом. Он даже вызвал в школу мою мать, после чего заветная тетрадка исчезла (мать сказала, что растопила ею печь), и я, погоревав, постепенно забыл о ней.

А мама, оказывается, тетрадку сберегла. Я нашел ее в старом зеленом сундуке, среди конвертов с адресами родственников и газетных вырезок о разных лекарственных травах. Тетрадка от времени пожелтела, фиолетовые чернила поблекли, но разобрать написанное вполне можно. И теперь я иногда перечитываю ее, особенно длинными зимними вечерами, когда все домашние угомонятся и можно наконец посидеть в одиночестве, подумать о жизни или просто послушать, как скребется в балконную дверь ветер и тихо позванивают стекла в рамах.

Она и сейчас лежит передо мной, эта тетрадка, и я вновь осторожно и медленно листаю ее, перечитываю, словно давно забытую сказку.

«Правдивое жизнеописание деревенского мальчишки, по прозвищу Карабчик, который очень хотел стать большим человеком…»

Жил в деревне мальчишка, по прозвищу Карабчик. Жил он с мамой и с сестренкой Манюхой, ученицей третьего класса. Мама, как и все деревенские женщины, много работала: то на ферме, то в поло. Домой возвращалась с заходом солнца, а то и позже. Манюха тоже часто отлучалась из дому: собирала на колхозном огороде мерзлую прошлогоднюю картошку, из которой потом пекли оладьи, бегала в лес за щавелем и диким луком. И мама с грустной улыбкой называла ее «наша кормилица».

А Карабчику то и дело приходилось оставаться дома одному, за хозяина.

Вот и сегодня утром Манюха наказала ему:

— Я пойду в лес, а ты играй у дома, далеко не ходи. Утята прибегут — накормишь.

— Как будто я сам не знаю, — обиженно ответил он. — Не маленький…

Когда сестра ушла, Карабчик решил заранее приготовить корм. И пока он мял в чугунке вареные картофельные очистки, утята уже были тут как тут. Друг за другом перескакивали они через порог, и в сенцах сразу стало шумно и бестолково. Последним, попискивая, вперевалочку приплелся Самолет. Так звали самого маленького утенка с растопыренными крыльями.

Когда Самолет только вывелся, он ничем не отличался от своих братьев, пушистых несмышленых комочков. Высиживала утят не утка, а курица. И все-таки утята, когда немного подросли, каким-то чудом разузнали, что недалеко от дома, за дорогой, находится старый илистый пруд. Целыми днями они стали пропадать там. А курица, побегав дня два вдоль берега, снова стала нестись.

Вот тогда-то и случилась беда. Однажды теплая гладь пруда запузырилась от налетевшего дождя. Кинулись утята на берег, зовут свою приемную мать-курицу, а ее нет. Дождь, как нарочно, выдался хлесткий, с ветром. И не добраться бы маленьким желтым комочкам до дома, не подоспей к ним на выручку Манюха. Быстро покидала она мокрых, обессилевших утят в лукошко, накрыла маминым фартуком — и в избу. Лукошко поставила на печку — отогревайтесь, гулены!

Обсохнув, утята снова стали беззаботными и шустрыми. Только один из них никак не мог прийти в себя: крылья распустил, глаза прикрыл синими пленками — вот-вот умрет. Его и молоком поили, и ночевать посадили в отдельное лукошко, чтоб не затоптали ненароком беспокойные братья.

— Не жилец он больше, что вы его мучаете! — сердито сказала вечером мама.