Валентина Путилина - Журавка. Радугань

— Кыш, опенки бесхвостые! Красоту этакую сломить задумали! Нешто фашисты вы?

Мальчишки врассыпную. С обрыва в Синезерку ныряют и уже из воды выкрикивают со смехом:

— Не будем, Егорыч! Не злобись. Зачем опенками нас называешь? Да еще бесхвостыми? Разве опенки хвостатые бывают?

Что с ними разговор вести! Егорыч с улыбкой взглянул на Антошу. Этот не станет дерево ломать. Вон, обрадовался, что разбежались ребята, отпустили на волю березку.

— Сильно жалостливая у тебя душа, Журавка, — заметил Егорыч. — Потому быть тебе лесовиком. Лесу души добрые нужны. Верно я тебе говорю.

— Егорыч, — вспомнил свое Антоша. — Ты обещал, за ягодами мы пойдем, у березки попросим. Как мы будем просить?

— Обыкновенно, стало быть, и попросим. Накормим сначала хлебушком, как полагается, и скажем: «Березка белая, березка кудрявая, дай нам ягод, а мы тебе хлебушка».

— Ой, Егорыч, разве березки хлеб едят?

— А ты слушай меня, опенка бесхвостая. Мне лучше известно, кто что ест. Ну, пойдем, что ль, за ягодой?

— Пойдем, — обрадовался Антоша.

— Поначалу, — важно говорил Егорыч, — зайдем к главной березке. Я у нее совета всегда прошу. Накормлю хлебцем, а она за это наведет на ягодное место или на грибное.

И они пошли к любимой Егорычевой полянке. Правда, не стоило уходить так далеко, поблизости тоже была ягода. Да видно, хотелось Егорычу повстречаться со своей приятельницей — старой березой на потайной полянке.

— Куда это вы? — окликнула бабка Степанида. — Чайку попейте.

Она разводила свой маленький самовар, сыпала в него шишки. Из трубы тянуло сладковатым дымком.

— Мы березку кормить! — гордо заявил Антоша. — Нам некогда пить чай.

— Ну, идите, кормите, — чему-то улыбнулась бабка. — Не забудьте земляники принести к чаю. Да побольше. Вместо сахару будет.

Егорыч с Антошей ушли. Из рощицы выскочил Димитрушка, с торжествующим визгом побежал к Степаниде.

— Гляди-ка, гляди, сколько ягод набрал! Возьми себе. Я еще найду.

И побежал снова в рощицу разгребать высокую траву. Может, выглянет оттуда красная ягода?

Никто не заметил, как над Синезеркой вынырнул самолет. Низко скользнул над лесом, чуть не задев верхушки деревьев. И вдруг начал строчить из пулемета по открытой полянке, где виднелись люди.

Егорыч услышал гул самолета. Он схватил Антошу, прижал к стволу крупной березы, загораживая мальчика своим телом. Все время он настороженно следил за самолетом. И когда тот делал новый заход, Егорыч плотнее прижимался к дереву, укрываясь от пуль.

Поблизости упала бомба. Дохнуло горячей волной, оглушило выстрелом. В ствол березы, за которой притаился Егорыч с Антошей, впились осколки, сильно поранив ее. Будто слезы от боли, брызнул сок. Пошатнулась израненная березка, но устояла перед страшной силой. С благодарностью подумал о ней старый лесник. Много сложено песен о березе. А эта, зеленокудрая, не для песен веселых и ласковых выросла, не для девичьих хороводов — от врага защитница.

Снова и снова, как игрушечный солдатик, кружит Антоша вокруг израненной березы. Так велит Егорыч. Будто в прятки играют они с вражьим летчиком. Вдруг Егорыч услышал пронзительный вскрик. На открытой поляне у самого берега Синезерки упал Димитрушка и смолк.

Не выдержал Егорыч, забыл об опасности.

— Стой тут, Журавка, хоронись за березкой. Я мигом.

И он побежал, не пригибаясь, туда, где лежал Димитрушка. Пока немец делал новый заход, Егорыч успел подхватить мальчика и спрятался за дерево. Димитрушка очнулся, закричал надрывно, пронзительно и снова впал в беспамятство.

С воем кружил над лесом самолет. Последняя бомба угодила в Синезерку, никого не поранив. И тихая речка взметнулась вслед самолету гневными всплесками.

Антоша не мог уснуть. Он вздрагивал от крика птиц. Вскакивал с постели, заслышав паровозный гудок, доносившийся с разъезда. Ему казалось, что это звенит бомба и вот-вот взорвется.

— Егорыч! Егорыч! — кричал он в темноте.

— Ну что, что ты, Журавушка? — успокаивал его старик. — Не бойся, спи. Не прилетит больше немец: ему темно тут в лесу злодействовать. Спи.

Мальчик затих, задумался.

— Егорыч, — заговорил он снова, — а немцы кто?

— Как кто? — удивился Егорыч. — Люди, стало быть, кто ж еще?

— Почему их тогда боятся? Разве людей боятся?

— Звери они сейчас, вот кто, — насупился Егорыч. — Оттого их боятся.

— Ты непонятно говоришь, — возразил Антоша. — То они люди, то звери.

— Хуже зверей, — сердито сказал Егорыч. — Не по-людски поступают.

Не разберется Антоша в своих мыслях. Зачем немцы убивают? Вон Димитрушку поранили. Других ребят убили. Кудеярцы сегодня плакали, когда хоронили убитых. Снова заговорил:

— Егорыч, у немцев бывают маленькие ребята?

— Бывают, — ответил озадаченный Егорыч и попросил: — Ты не задумывайся, Журавка. Очень ты у меня раздумчивый. Что тебе думки горькие запали? Спи. Я тоже спать пойду.

— Не уходи, Егорыч, не уходи! — закричал Антоша. — Я боюсь. Немца боюсь.

— Ах ты, глупинка-соринка. И что надрываешься? Чего бояться немца? Вон как его бьют! Оттого и злобствует он, оттого и лютует. Скоро и от нас выгонят, побьют его.

— Ты говоришь, побьют. А наших сколько побили!.. Жалко наших. — И он заплакал горько и безутешно, повторяя: — Жалко наших очень. Димитрушку жалко.

И снова подивился Егорыч. Малец еще, а горе чувствует. Скорбит душа, тоской и страхом надорвана.

Антоша умолк и только изредка всхлипывал.

— Расскажи мне про маму, — попросил он неожиданно.

— Скоро она вернется, теперь уж скоро, — успокаивал его Егорыч. — Прогонят немца — тут и она. «Здравствуй, скажет, Журавка, какой ты у меня богатырь!»

При свете каганца видно было, как заблестели Антошины глаза. Он повторял обрадованно:

— Ага, Егорыч, мама так и скажет: «Ты у меня богатырь, прямо как Митя…» Хорошо было с мамой, — вздохнул Антоша, — не страшно.

— Тогда войны не было, Журавка. Тогда всем было не страшно.

Егорыч задремал. Антоша все пристальнее всматривался в него, вспоминая что-то давнее, веселое.

— Егорыч, — разбудил он старика, — я помню, ты к нам на елку приходил в детский сад. Только ты тогда не Егорычем был, а Дедом Морозом. Я помню!

И Антоша улыбнулся, довольный, что разгадал тайну старого лесника.

Антоша заметил, что Егорыч все прикладывается к земле и прислушивается. Долго-долго. Будто разговор какой тайный услышать хочет. Потом улыбнется и скажет: «Слава богу, гремит».

— Что ты слушаешь, Егорыч? — допытывался Антоша. — И говоришь непонятное.

Егорыч довольно улыбнулся.