Гумер Баширов - Родимый край - зеленая моя колыбель

Отец, поглаживая усы, наклонился над лукошком. Мне показалось, что улыбнулся он.

— Рука ли тому виной, совесть ли — это уж ты сам разбирайся. А межу перепаши! Не трожь мою делянку!

— Коли засеяно даже?

— Именно! Коли даже семена успел вложить! Так вот, сосед Галимджан!

Отец гон за гоном шел впереди, сеял, а я боронил. Та самая наша кобыла с «отмерзшим» глазом, проваливаясь по лодыжки, тащилась по рыхлой пашне. За ней, оставляя влажный след, дергаясь и качаясь, волочилась борона с железными зубьями. А немного позади, поклевывая червей, важно, точно занятые чем-то серьезным, вышагивали вороны. По всей округе — от овинов до реки Ишны́ — трудились на полях крестьяне: пахали, сеяли, боронили. Звякали где-то сабаны, пофыркивали лошади. То справа, то слева раздавались понукание, посвист, окрики, которые и услышишь-то лишь весной на пашне.

— Ну-ка, животина! Но, но!..

— Ишь, ленивец, шагай живей!

У плугарей своя острастка на лошадок. Стоит тем чуть оступиться, как раздаются грозные голоса:

— Не шати, изведи тебя мор!

— Борозда!

Когда внезапно наступала тишина, из лесу глухо доносилось кукование. Да что кукушки! Высоко в небе заливались вешние певцы — жаворонки!

Я шел бороздой, прислушиваясь к переливчатым их голосам, как меня окликнул Ахмет. Он остановил на дороге парную запряжку, тянувшую сабан, и зашагал по пашне ко мне. Нынче он нанялся работать до осени к Бикбула́ту. Приставив руку ко лбу, Ахмет уставился в небо. Его конопатое лицо сияло, точно снизошло на него в эту минуту великое счастье.

— Ну и заливаются же птички, а? Если бы так же вот петь, чтобы людей до сердца пронимать!

— Ты сам славно поёшь. Тебя ни одна тетка без слез слушать не может.

Жаворонки вон до слез не доводят, а слушать их — одно удовольствие! Знать бы, о чем поют?..

Хорошо было стоять на пашне, вдыхать всей грудью влажный, терпкий дух земли, слушать звонкий гомон несущихся со всех сторон голосов. Только тут взялся откуда-то старик Бикбулат.

— Ты чего застыл, орясина? — заорал он на Ахмета. — Работать за тебя кто будет?

Ахмет побежал к своим лошадям. Я снова принялся боронить и все думал об Ахмете, о жаворонках…

— Куда, куда? — вдруг услышал я окрик отца. — Не видишь, что вкось прешь?

А все эта клятая вороная! Стоит мне отвести глаза, она в момент гребет в сторону!

— Но, но! — замахал я, озлившись, вожжой. — Как огрею по хребтине!

Отец вскоре отсеялся и, оставив меня одного боронить, пошел на другой клин.

— Смотри, — предупредил он, — до полудня три краты пройдешься.

Теперь каждый, кто мимо проходил, ко мне обращался с добрым словом:

— Бог в помочь, Гумер!

И я старался отвечать сдержанно, как истый хлебопашец:

— Будь здоров!

Но ребята постарше, увидев, что я по-взрослому, надев холщовый передник и посвистывая, иду за бороной, начинали ухмыляться. А которые поозорней, еще подшучивали:

— Эй, упало, упало!

Если поверишь им, остановишь лошадь да спросишь: «Где? Что?» — на всю пашню осрамишься.

«Филин-филя, простофиля! — загогочут они тогда. — Не видел разве? Кобыла твоя кругляшок обронила!»

Отец вернулся с дальнего клина и пошел, поглядывая на пашни, вниз по меже. Немного отставая от него, шагал за бороной я и никак не мог понять, видит он, как я стараюсь, или нет.

Когда мы дошли до конца полосы, взглянул отец на поле, смежное с нашим, и даже языком прищелкнул:

— Ай-ха-ай! Чья же это работа?

Тут как раз отборонился недавно малый, которого звали Минза́ем. Этот Минзай в рост еще не вошел, а уж все умел: и на гармошке здорово играл и на кубы́зе [22] Кубы́з — маленький губной музыкальный инструмент. , когда девушки плясали, подыгрывал. А то натягивал вощеную нитку меж бычьих пузырей и через пузырь из дома в дом с дружками разговаривал.

Увидел отец Минзаеву работу и лицом посветлел.

— Ишь какой парнишка! — покачал он головой, любуясь тянувшимися в ряд ровными следами зубьев бороны. — Гм! Довел до дела, не бугрится нигде, не комится. Пух, а не земля! Вот уж где получат урожай! Верный урожай!

Пашня у Минзая и в самом деле лежала гладкая из конца в конец, точно гребешком ее прочесали.

А у меня на полосе и тут и там глыбы с лошадиную голову торчали неразбитые. И такие виднелись места, с которыми борона не поздоровалась даже. Что за штука? Как же я не заметил ничего?

А отец все Минзая нахваливал:

— Вот это работа так работа! След-то от бороны ряд в ряд, как по нитке, нижется! Ты на завороты погляди, на завороты! Будто чекменный воротник, на машинке простроченный!

Теперь наша полоса показалась мне еще более неприглядной. Я уже и смотреть на нее не хотел. А все из-за черной шайтанки. Это она со своим «отмерзшим» глазом вкривь да вкось вихляла!

Однако сколько я ни старался свалить все на вороную, где-то в душе шевелилось сознание и своей вины. Да и зависть стала забирать. Ну, сказал я себе, все равно забороную точно так, как Минзай! Все равно!

Так и бороновал после обеда.

Правда, отец не очень меня расхваливал, но достаточно было и того, что он в усы улыбался, когда вдоль делянки проходил.

Вечером в тот день, как улегся я, так и закружилась у меня перед глазами пашня. Дергалась и подскакивала борона, а за ней бесконечной черной тесьмой стелились по земле ровные следы железных зубьев.

Однажды осенью с предзакатного намаза в мечети отец пришел не один, а с муэдзином Гайнетди́ном-абзы. Мама быстренько умыла, переодела меня и велела подняться в верхнюю горницу. Там у разостланной на паласе скатерти с угощением сидел на мягкой подушке муэдзин. Отец устроился возле самовара, чай разливал, я тоже опустился на пол рядом с ним.

— Этот, что ли, сынок учиться пойдет? — спросил гость.

— Он самый, — ответил отец. — Пора уж, а то знай шары гоняет.

— Вон какой славный у тебя джигит! Надо, надо знаний набираться, закону божьему учиться. Пусть растет разумным, благонравным.

Так, попивая чай, они беседовали. Разговор все-таки вел отец.

— Нынче-то не станут притеснять детей, как прежде? — спросил он.

— Кто его знает. Наперед поручиться не могу. Ведь Тирэ́нти-стражник еще у нас, в деревне. Только и подстерегает!

— Гляди-ка, а! Когда старший сын учился, тоже страху нагоняли. Бывало, прибежит, плачет: стражник, мол, книги у всех отобрал. Или вовсе трясется с испугу: в подполе, мол, сидели, спасались.

— Что верно, то верно. Налетят нежданно-негаданно. И урядник и стражник…

Отец пододвинул гостю масло и мед.

— И чего стражник вцепился в нас? Неужто царь ничего про то не ведает?