Гумер Баширов - Родимый край - зеленая моя колыбель

— Царь в выси, мы в низи.

— Не доходит до него, а то пожалел бы небось.

— Он один, нас много. Всех не нажалеется!

— С землей тут мыкаемся, — продолжал отец, — а на наших исконных землях помещики сидят. Скрутили мужика…

Муэдзин перевернул пустую чашку вверх дном — напился, значит.

— Испросим у аллаха терпения, — сказал он со смиренным видом. — Будем помнить его завет: «Рабов моих, что без ропота приемлют ниспосланные мной страдания и злосчастья, одарю вечным раем!»

— А что остается, как не терпеть? — ответил отец и, вынув из кармана три копейки, протянул муэдзину.

— Благодарствую за угощение. Ну, воздадим аллаху…

Муэдзин поднял руки чуть не до самых глаз и начал беззвучно читать молитву. Его реденькая, клином бородка смешно подергивалась, и губы шевелились беспрестанно, будто он горошину во рту перекатывал. Тут отец, сидевший, как и муэдзин, подняв руки, толкнул меня локтем. Я тоже раскрыл ладони и старательно зашевелил губами.

Наутро мне дали двухкопеечную монетку, полешко, и я, повесив через плечо холщовую сумку с книжкой, отправился к муэдзину «набираться знаний».

Дом муэдзина, как и наш, был в два яруса, только большой и крепкий. Ребят к моему приходу набилось в нижней горнице до отказа. Тут собрались мои ровесники, мальчишки и девчонки. У каждого в руках была маленькая книжка — «Иманша́рт» [23] « Иманша́рт » — элементарное изложение основ ислама; первая книга, по которой начиналось обучение. . Кто пришел раньше, сидел на саке у глухой стены, большинство же разместились рядами прямо на полу, и каждый, заглядывая в книжку и стараясь перекричать других, повторял заданный урок.

При моем появлении кто-то громко крикнул:

— Новый ученик!

Девочки сразу зашебуршились и, скашивая глаза то на меня, то на Миннису, зашептались друг с другом. А Минниса, точно кто иголкой ее кольнул, вздрогнула и круто повернулась к окошку.

Я бросил полешко в запечье, уселся неподалеку от двери и стал дожидаться, когда спустится к нам абста́й [24] Абста́й — жена духовного лица или учительница духовного училища. , жена муэдзина.

Ребята очень скоро позабыли обо мне и снова принялись зубрить во весь голос. А я как-то невольно посмотрел на Миннису и заметил, что она тоже кинула взгляд в мою сторону, но тут же отвернулась и начала показывать соседней девочке буквы.

Хи-и, хвальбишка! Я вынул из сумки новенький «Иманшарт» и стал разглядывать нарисованные на первой странице сады, минареты с полумесяцем на макушке. Однако сколько я ни старался не слушать, из сорока звенящих голосов в уши мне лез голос одной Миннисы:

— А это что за буква? Видишь, похожа на блюдце…

После долгого ожидания на лестнице сначала показались носки вышитых сапожек, потом — пола широкого платья, наконец перед нами предстала сама Фатима́-абстай. Высокая, статная и белолицая.

— Тише! — крикнула она, постучав костяшками пальцев о поручень. — Вот услышит Тирэнти и книги у вас отымет, на нас штраф наложит.

Ребята сразу примолкли.

Я вспомнил, меня еще дома предупредили, когда провожали в школу.

«Ты смотри не ротозейничай, — сказал отец. — Как услышишь стук в потолок сверху, — юрк в подпол! Понял?»

Неужто и в самом деле гонять нас будут?..

— Новый шаки́рд! — подозвала меня к себе Фатима-абстай и, взяв мой «Иманшарт», показала несколько первых строк: — Выучи этот кусок. А коли не поймешь, спросишь у сестры или у брата…

На том и кончился первый мой урок. Точно так же продолжалось «обучение» и в следующие дни: выучить наизусть от сих до сих.

— «…Аллах всевышний есмь сущий и единый, и несть его ни на тверди земной, ни на небе, несть ни в глуби, ни в выси, ни вправе, ни влеве, ни позади, ни преди нас, но аллах — сущий и единый, правый и вечный, светлый в благодати…»

Я поневоле смотрел в потолок, на пол и вправо повертывался и влево. Несть… Ни там, ни тут, кругом — несть. И в то же время — есмь! Уж слишком загадочным представлялось это.

Однако мне нравилось произносить все эти слова. Они так и просились на язык, так и нанизывались одно за другим. Мама считала, что чем больше заучишь их, тем будешь ученей, и что нельзя в них сомневаться. Я крепко зажмуривал глаза и, покачиваясь, повторял напевно:

— «…сущий, единый, светлый в благодати…»

Когда к небольшой горнице тридцать-сорок учеников зубрят на все лады уроки, конечно, гул их голосов не может не вырваться на улицу.

— Тише! Стражник услышит!.. Не шумите, Тирэнти прибежит! — не раз на дню предостерегала ребят Фатима-абстай.

Но стоило ей оставить нас одних, как мы обо всем забывали и снова поднимали шум.

Минули первая и вторая недели учения, а стражник не показывался. Кто-то даже говорил, что он гостевать надолго уехал.

Но однажды, только мы собрались, над головами у нас раздался стук.

— Бросайте книги в запечье и прячьтесь! — сдавленным голосом крикнула сверху Фатима-абстай.

Девочки в одну минуту спустились в подпол, а мы, мальчишки, выскочили во двор и залегли за кучей соломы под навесом.

Вскоре распахнулись ворота, и появился стражник Терентий, весь в ремнях и с саблей на боку. За ним семенил староста. Мы еще пуще испугались и поползли к задней калитке, чтобы удрать через огороды. Однако в это время кто-то забежал во двор и одним ударом повалил стражника. То был дядя Гибаш! Увидев такое, староста кинулся под навес и наперед нас выскочил на огороды.

Дядя Гибаш был куда рослее Терентия и не давал ему встать, тут же сбивал с ног и повторял при этом:

— Не смей один лезть в дом! Не смей!

Тут собрались люди: Мухамметджан-солдат с Сарником Галимджаном, дед Саби́т и еще кто-то.

— Понятые где? Где староста? — шумели они, наскакивая на стражника. — Как ты посмел к муэдзиновой жене врываться?

Мы рты раскрыли. Вот тебе на́! Ведь стражник и в глаза ее не видел!

Народу набилось во дворе тьма! Терентию слова не дали вымолвить, вырвали у него саблю и повели в караулку.

— Пусть Тирэнти попробует теперь книги у детей отбирать!

Нас всех отправили по домам и пригрозили:

— Смотрите не путайтесь здесь, покуда дело не уляжется!

Деревня бурлила. Люди собирались у ворот, сходились у караульной избы, ругали начальников на чем свет стоит, сетовали на тяжелые времена:

— Что за беззаконие! За что издеваются над нами?

— Царя мы не поносили, подати платим!

В тот же день прикатил урядник.

— Тут, — сказал, — что-то серьезное заварилось!

Поспрошал кое-кого и уехал обратно.

На другой день в упряжке с пристяжной с колокольчиками нагрянул сам становой пристав. Рассказывали, что ему пожаловались на стражника, будто он пьяный ворвался в дом к муэдзину. Особенно дядя Гибаш старался.