Гумер Баширов - Родимый край - зеленая моя колыбель

У меня было такое ощущение, словно я сам плыву под парусами. Судно плавно качается. Надо мной, искрясь голубоватым светом, мерцают крупные, неисчислимые звезды южного неба. Влажный морской ветер мягко касается моего лица, щекочет шею.

Над лесом, вызывая щемящее чувство, догорали последние лучи заходящего солнца. Прикончив брошенные ей вязки овса, протяжно вздохнула кобыла. А я все не мог опомниться от растревоживших меня чувств.

Вдруг за моей спиной зашуршала стерня. Я вскочил. К телеге, тяжело переводя дух, приближался отец. Ожидая крепкой взбучки, готовый беспрекословно выслушать любые попреки, я шагнул к нему:

— С овсом, что ли, вороная долго провожжалась…

Отец даже головы не повернул в мою сторону, вывел лошадь на дорогу и, подсев с краю на возок, уехал восвояси. Будто меня и не было тут! Переполняясь жалостью к себе, я с таким отчаянием смотрел вслед быстро катившей телеге, точно расставался с отцом навсегда.

Домой я приплелся, когда совсем стемнело, и, пробравшись задами во двор, сел под окном на завалинке. С голоду у меня подвело живот, а из окна тянуло варевом и горячим хлебом, слышался стук ложек. Наши ужинали, но что-то молчали все, — может, еще из-за меня у них размолвка вышла…

— На свою беду, выходит, учил я эту бестолочь, — сказал наконец отец. — Ведь вовсе никчемным растет. Вроде бы и слышит, что ему толкуешь, а вот думки у него неведомо где! Душа у малого к работе не лежит. Свези он мулле овес, когда ему велено было, я бы на мельницу успел скатать. Отец тут как на угольях, а сын разлегся, книжку читает! Ну и ну! В самую горячую пору!

— Не знал, поди, что дело есть, ежели не сказано было, — попыталась мама замолвить словечко за меня.

— Дитё ведь еще!

— Какой же он дитё? Ему без мала тринадцать. Пора уж самотолком работать! А у него, когда ни глянь, книжка в руках. Дом-то как станет вести? Дождешься ли проку от такого?!

— Это ты не говори! Темного человека к грамотному не приравняешь. К Гумеру нашему полдеревни ходит письма писать. Прямо не нахвалятся: так, мол, разумно, душевно пишет.

— Плевал я на его письма! До писем ли нынче? Иль до книжек про всякие небылицы?!

Я слышал, как отец подошел к верстаку, начал рыться в инструментах, что-то брал в руки и откидывал в сердцах.

— Э-эх, Хамза! — заговорил он снова. — Поневоле заскучаешь по нем! Золотой малый, оказывается, он у нас… Ни в жисть не перечил, знай работал, бедняга. А от этого ничего не получится! Не выйдет из него путного хозяина! Уж если только писарем заделается иль приказчиком…

Ни на второй, ни на третий день отец меня близко к работе не подпускал. Кашлял, задыхался, но и снопы сам таскал, и на мельницу сам ездил. Я все прятался, чтобы на глаза ему не попасться. Зайду домой, когда его нет, поем, по хозяйству маме помогу, а спать, хоть и захолодали ночи, устраивался на сеновале.

На третью ночь, когда отец уснул, мама принесла мне поесть. Она молча, без попреков смотрела, как я пью молоко, потом сходила за теплым одеялом.

Как я был благодарен за ее доброту! Прежде я бы повис у нее на шее, прижался щекой к ее лицу, но теперь уж не мог позволить себе это, большой стал.

Мама взяла пустую кринку и, как бы между прочим, сказала, что надо бы до базара денег немного заработать. Ни чаю, мол, ни сахару в доме не осталось и долгов много.

— Может, сынок, пройдешься по деревне, стекольце где вставишь, — тихо закончила она. — Коли удачливый день у тебя будет, отец тоже отойдет.

Еще бы не пройтись! В ту ночь я до самых петухов провалялся без сна, все раздумывал, придумывал, как бы денег заработать побольше, отца задобрить.

Встал я спозаранок, взял старый отцовский алмаз, подхватил малый ящик со стеклом и ушел со двора.

К весне да к осени в деревне всегда бывает много стекольщицкой работы. У одних ребята шибки из окон выбивают, у других — забежавшие в избу шальные куры, у некоторых они от града сыплются. Летом хозяйки затыкают пустые оконницы шапкой или подушкой. А осенью…

Зашел я в один дом, во второй, в третий. Ничего пошли дела, монеты в кармане стали позвякивать. В этом же порядке как раз жила Сэлимэ. То ли косы ее длинные, темно-русые по душе мне пришлись или приглянулись мелкие, будто маковые зерна, веснушки на личике? Не знаю. Что-то часто стал я о ней подумывать в последнее время. К ним бы вот заглянуть! Да при одной мысли об этом заробел, и ноги сами по себе понесли меня на другую сторону улицы.

Но я все же топтался на месте и краешком глаза поглядывал на их ворота: «Не окликнут ли? Не покажется ли она сама?»

В этот момент в калитке показалась мать Сэлимэ, и я поспешил на ее зов.

— Думала, сам позаботится, да разве дождешься, — посетовала она на мужа.

Услышав нас, из малой половины выскочила Сэлимэ.

— Здравствуй, Гумер, — как бы мимоходом, бросила она и подошла к окну, чтобы вытащить подушку, которой была заткнута пустая створка.

А я не то что ответить, — глаза на нее поднять постеснялся и скорее, будто за делом, полез в стекольный ящик. Только и успел увидеть ее загорелые руки.

— Иди-ка, не мешайся здесь! — неожиданно резко прикрикнула на Сэлимэ ее мать.

Та смутилась и нехотя вышла из комнаты.

Обидясь за Сэлимэ, я взглянул украдкой на ее мать. Она стояла, прижав к груди подушку в кумачовой наволоке, и, вздыхая, жаловалась на жизнь. Вчера, мол, погреб у их соседей обчистили, все без остатку выгребли. Собаки, мол, ночи напролет брешут, люди какие-то бегают, топочут.

Я принялся за дело и вдруг заметил, что Сэлимэ в сучковатый глазок на перегородке следит за каждым моим движением. Тут уж я расстарался! Неторопливо, как делают настоящие мастера, положил лист стекла на саке, обмерил вдоль и поперек. Вынул из кармана алмаз, бережно завернутый в платок, прочертил им стекло. Затем с легким хрустом отломил подрезанные полосы и вмазал стекло в раму.

— Пусть радует вам душу, тепло в доме хранит, на солнышке сверкает!

— А уж как я намучилась! — проговорила хозяйка в ответ на мое пожелание. — Стыдобушки сколько набралась с подушкой-то! Мир, гляди-ка, весь засветлел. Чтоб руки-ноги твои хвори не ведали, братец! — Она достала из шкафа чайник с отбитым носом и стала перебирать пальцами медяки. — Почем платить-то тебе, Гумер?

— Пять копеек! — не задумываясь, ответил я и стал заворачивать алмаз.

Женщина что-то заволновалась. Она то водворяла безносый чайник на место, то снова его вынимала, наконец переспросила:

— Пять, говоришь, копеек?

Пропади все пропадом! Ведь я, завороженный ее дочерью, совсем продешевил. Неспроста она заегозилась. За такую шибку отец бы с нее не меньше пятнадцати копеек взял. На базаре-то все вздорожало. Что нынче купишь на пять медных копеек?! А за стекло деньги плачены!