Гумер Баширов - Родимый край - зеленая моя колыбель

— Иди ты! — в один голос вскрикивали слушатели. — Отчего же без ружья-то? У нас бабушка Бикэ и та небось соображает, что нельзя без ружья воевать!

Мадьяр, обиженный недоверием, отворачивался и смачно сплевывал:

— Про то вы у Миколашки спросите! Ясно? Он ведь у нас главный генерал. А мне обманывать нечего. Мы что? Прикажет офицер идти — идем. Прикажет вертаться — вертаемся. Вперед-то тех, кто с ружьями пускают. А там — кого убьют, кого ранят. Вот ты и бери его винтовку, топай!

Когда прежние истории приелись малость, Мадьяр стал рассказывать новые:

— Ох, миленькие, чего только на войне не переживешь! И поверить-то трудно. Я поныне с криком просыпаюсь, а жена меня успокаивает: «Чу, говорит, чу, не бойся, ты дома у себя». Вот как-то раз погнался за нами немец, мы давай дёру, и в этот момент дружку моему голову снарядом напрочь снесло. Что, думаете, он учудил? Сунул ее под мышки и еще сколь бежал. Неохота же собственную голову немцам оставлять…

— Помилуй аллах! — охали, причитали бабы. — Какие же муки терпят там бесценные, родимые наши!

Однако насчет того, которая из сторон переборет, когда придет конец этой войне, даже Мадьяр ничего стоящего придумать не мог. Тут уж по слухам разным, что добредали из Арска, а то из Казани, старики, усевшись под вечер на завалинке, сами делали прикидки да выкладки.

Нынче они дотемна у наших ворот сидели.

— Слыхали про царя мериканского? — таинственно спросил Сарник Галимджан, у которого всегда бывало полно новостей. — Ни туда он не пристанет, ни сюда. Один со всего света золото гребет. О-от это разумный царь!

— А наш — придурок! — сказал отец. В последнее время, на радость Мухамметджану-солдату, он тоже стал царя поругивать. — Размахнуться силенок нет, а дубинку хватает. Расхорохорился, воевать полез. Народ под гибель подводит, крови, слез сколько из-за него льется!

— Э-эх, простота, простота! — проговорил молчавший до сих пор Мухамметджан-солдат. — Какой бы он ни был, царь и есть царь! Разница меж ними небольшая: один, когда вешает, намылит для гладкости веревку, другой так, без намылки повесит.

Отец засмеялся:

— Ай-хай-хай, язык у тебя! Как есть крапива, так и ожигает!

— Что ни говорите, а царь все-таки нужен! — промолвил Сарник. — Нельзя без него. Только башковитого бы надо.

— Нет, можно, можно без царя! — возразил Мухамметджан-солдат. — Увидите сами и еще меня вспомните. Эта война и проучит нас и уму-разуму научит.

— Ай-хай, как бы не перебили нас всех до того ума-разума…

После того как у нас пала корова, забедовали мы совсем. Как отец ни старался, видно, ничем не заполнить было ямину нашей нужды.

Мы с мамой разделались немного с жатвой и начали ходить на поденщину.

Вот и нынче встали чуть свет, выпили наскоро чаю и, навесив на плечи серпы, обернутые в нарукавники, пошли на майдан к мечети. Сюда со всех сторон стекались такие же, как мы, жнецы. Мужиков не было совсем. Даже из подростков постарше один Минзай пришел. Он прислонился плечом к углу мечети и, закрыв глаза, о чем-то думал. Может, об отце, который ушел на войну; может, опять какую-нибудь чудо-вещь замысливал. А девушки да и девчонки, чтоб солнце их не опалило, так обвязались платками, что у них одни глаза из узких просветов сверкали.

Недолго мы и простояли, как в высокой двуколке подкатил к нам сам помещик Цызганов. Он был крупный и грузный, щеки багровели, как свекла, а пышная седая борода закрывала чуть ли не всю грудь.

Пока Цызганов слезал с двуколки, на майдан, запыхавшись, прибежал Кирюш. Его прислал за жнецами помещик, которого Судебным все называли.

— Чего же вы здесь собрались? — зашумел он с ходу. — Вам же про караулку было говорено!

Некоторые уже хотели двинуться за ним, но их остановили:

— Нечего торопиться, пускай цену скажут! Кто поболе заплатит, к тому и пойдем!

— Как везде, так и у барина, — заявил Кирюш, — двадцать копеек.

— Мало! — раздался голос Сахибджамал из толпы девушек. — Что теперь купишь на двадцать копеек? Спичек три коробка? Не пойдем!

Как раз перед Цызгановым появился среди нас дядя Гибаш. Оказывается, он десятником к нему нанялся, Цызганов подозвал его к себе и что-то шепнул.

— Цызганов дает по двадцать пять копеек! — объявил дядя Гибаш народу.

Мы все, шумя и толкаясь, поспешили к нему.

Дядя Гибаш фыркнул крупным носом и гулко рассмеялся:

— Ха-ха-ха! Плохи твои дела, Кирюш!

Кирюш схватился за голову:

— Ой, повесит меня барин! У него хлеба осыпаются!

— Пусть осыпаются! — бросила Сахибджамал. — Может, пузо у него малось опадет!

Кирюш заметался, то к Одному подбегал жнецу, то к другому, а как дядя Гибаш стал уводить всех, махнул рукой — была, мол, не была — и выкрикнул свою цену:

— Тридцать копеек! Пропади вы пропадом!

Услышав это, мы веселой гурьбой подались на сторону Кирюша. Нам что? Мы с тем, кто платит больше!

Теперь уж Кирюш стоял, поглаживая черную бородку, и смеялся над Гибашем.

— Ну?! Торчи один столбом горелым, — сказал он с издевкой и повернулся к нам: Пошли скорее! И так сколько времени потеряли!

Но вот шевельнулась борода у Цызганова, и дядя Гибаш крикнул:

— Тридцать пять копеек! Со мной не прогадаете!

Мы снова переметнулись к нему и отправились на Цызгановы поля.

— Со свиньи щетинка! — проговорил тут кто-то.

Более тридцати поденщиков, мы растянулись в ряд вдоль делянки ржи и принялись за работу.

Время от времени к нам подходил дядя Гибаш.

— Ребятушки, невестушки! — приговаривал он. — И без дела не стойте, и не больно спешите! У богатого не убудет. Хватит, ежели колоски прихватите!

Люди и без того не очень-то спины гнули, так, нехотя, стригли рожь поверху.

Немного позже к нам присоединились еще жницы. Увидев среди них Сэлимэ, я еле удержался, чтоб не бросить свою полосу и не побежать к ней. Неловко было маму одну оставлять, да и догадаться она могла, зачем меня на другой конец поля потянуло.

Но все же глаз с того края отвести не мог: до чего же Сэлимэ была тоненькая, гибкая, ну прямо лозиночка! И жала-то так легко! Когда она, откинувшись, поднимала жмину срезанной ржи, я не сомневался, что это мне она рукой махала.

Сахибджамал, которая жала по соседству со мной, видно, заметила, что я все в одну сторону посматриваю.

— Ай-хай, Гумер! — пошутила она. — Как бы шея у тебя не скривилась нынче!

На роздыхе мы, подростки, спустились к речке умыться и напиться воды. Став со мной рядышком, Сэлимэ омочила лицо и, вынув из вышитого нарукавника что-то завернутое в бумажку, незаметно сунула мне и убежала к подружкам.

Вероятно, не было тогда человека счастливее меня. Даже сказочный батыр, спасший любимую девушку от двенадцатиголового дракона, не испытывал, наверное, такой радости! В бумажку было завернуто колечко с маленьким щитком, на котором было вырезано мое имя: Гумер!